Смалюх был верным предвестником катастрофы: если он появлялся, несчастья было не миновать. Убежденный троекратным опытом, Боронь твердо верил в зловещего великана и даже, словно идолопоклонники, чтил его как божество могущественное, но плохое, требующее смирения и страха. Кондуктор окружил своего бога особым культом, особенно оправдывал его существование оригинальной теорией собственного вымысла.
Смалюх с организмом поезда составлял одно целое, сплачивал собой весь его сложный скелет, толокся в поршнях, оплывал потом в котлах локомотива, волочился по вагонам. Боронь не всегда видел его своими глазами, но всегда отчетливо чувствовал его близкое присутствие. Смалюх дремал в душе поезда, был его тайным флюидом — и в минуты грозные, в моменты свершения дурных предчувствий он выделялся, густел и воплощался в конкретный образ.
Бороться с ним, по мнению кондуктора, было делом не только бесполезным, но и смешным. Все усилия, направленные на избегание беды, которую он предсказал, окажутся тщетными и пустыми, ибо Смалюх был как рок.
Появление призрака в поезде, да еще и перед концом маршрута, привело кондуктора в приподнятое настроение: с минуты на минуту следовало ожидать катастрофы. Что ж, с судьбой не спорят… Боронь встал и начал нервно прохаживаться по коридору. Из какого-то купе донесся до него оживленный говор, женский смех. Он подошел и вперил в открытую дверь свой суровый взгляд. Веселье сразу же погасло. Раздвинулась дверь соседнего купе, и выглянула голова:
— Пан кондуктор, до станции еще далеко?
— Через полчаса будем на месте. Конец уже близок.
Что-то в его интонации вызвало у пассажира оторопь, он встревоженно уставился на кондуктора. Боронь загадочно улыбнулся и пошел дальше. Голова исчезла.
Какой-то мужчина вышел в тамбур и, припав к стеклу, всматривался в пространство, беспокойно затягиваясь папироской. Затем он направился в противоположную сторону, в конец коридора. Там затянулся еще несколько раз и, бросив пожеванный окурок, вышел на платформу вагона. Боронь видел сквозь стекло его выдвинувшийся наружу силуэт, вглядывающийся в направлении движения.
— Изучает местность, — злорадно улыбаясь, проворчал кондуктор. — Зря старается. Изучай не изучай, беда не дремлет.
Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.
— А наш поезд уже разминулся со скорым из Станиславова? — заметив кондуктора, спросил он с деланым спокойствием.
— Пока еще нет. Скорый должен появиться с минуты на минуту. Впрочем, мы, видимо, разминемся с ним на конечной станции, не исключено опоздание. Поезд, о котором вы спрашиваете, подходит с боковой ветки.
В эту минуту с правой стороны послышался страшный грохот. За окном пронесся огромный контур локомотива, метавшего снопы искр, за ним мгновенно проскользнула цепочка черных вагонов, освещенных вырезанными окошками. Боронь вытянул руку в сторону исчезающего состава.
— Вот он и есть.
Нервный господин со вздохом облегчения вытащил портсигар и любезно предложил:
— Угощайтесь, пан кондуктор. Настоящий «моррис».
Боронь приложил руку к козырьку фуражки.
— Благодарю. Курю только трубку.
— Жаль, потому что табак действительно хороший.
Закурив, пассажир вернулся в купе. Кондуктор язвительно усмехнулся ему вслед.
— Хе-хе-хе! Что-то унюхал, только успокоился рано. Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, братец.
Но счастливо завершившаяся встреча со скорым несколько его встревожила. Шансы крушения начали уменьшаться.
А было уже три четверти десятого — через пятнадцать минут Грон, конец маршрута. По пути не предполагалось больше ни одного моста, который мог бы рухнуть, ни одного встречного поезда, а единственный, с которым можно было столкнуться, только что промчался мимо. Теперь оставалось надеяться, что их поезду суждено было сойти с рельсов или потерпеть катастрофу на конечной станции.
Так или иначе, но катастрофа, предсказанная явлением Смалюха, произойдет, и за это ручался он, старший кондуктор Боронь.
Здесь говорилось не о поезде, не о пассажирах и даже не о его собственной никчемной жизни, а о непогрешимости босого видения. Бороню хотелось закрепить репутацию Смалюха, поднять его престиж в глазах скептически настроенных кондукторов. Коллеги, которым он не раз рассказывал о великане, относились к этой истории с юмором, твердя, будто тот ему просто привиделся, а другие добавляли, что спьяну. Последнее особенно поражало Бороня, потому что он никогда не пил алкоголь. Многие считали его суеверным, считая, что именно на этой почве возник у него странный бзик. Задетой оказывалась не только Смалюхова, но и собственная его честь. Кондуктор Боронь предпочитал лучше сам погибнуть, чем пережить поражение Смалюха…