— Поднимайтесь, — приказала она.
Нога была теплой, но обмякшей. Хлопчатобумажный чулок отстегнулся от штанины бриджей и сполз, обнажая волосатую, испачканную в земле икру. Но сам мужчина оставался неподвижным. Сабина сильнее дернула его за ногу и, видя, что он не реагирует, протиснулась между кадками к его голове. Ее взгляд остановился на спутанных каштановых волосах, она разглядела покрытую щетиной нижнюю часть его подбородка. Маленький жучок, потревоженный ее вмешательством, быстро пробежал по его губам и юркнул в пещеристую ноздрю. Сдавленно сглотнув слюну, Сабина отвела взгляд.
Она задыхалась от омерзения и ярости. После прикосновения к ноге незнакомца ладони стали липкими; ей так и хотелось вытереть их о юбки. Она больше не могла убеждать себя в том, что мужчина спит, но и иного допускать не желала. Отказываясь верить в худшее, она пересилила себя и, положив руку на торс мужчины, стала его тормошить:
— Слышите, сэр? Я сказала: вставайте! Немедленно!
Он оставался лежать, как лежал, нагло равнодушный ко всему окружающему, не замечая ни ее, ни того погрома, что учинил. В Сабине с каждой минутой росло беспокойство. Она схватила мужчину за ворот и рванула на себя, пытаясь посадить. Он был не очень рослым, но широким в груди и оказался на удивление тяжелым. Потребовалось несколько попыток, чтобы поднять его. И вот наконец, словно некий ужасный призрак, он восстал из моря коры, земли и навоза — сначала поднялась его болтающаяся голова, потом плечи, потом все туловище до пояса.
Едва Сабина подняла мужчину, у нее исчезли всякие сомнения. Он не спал — он был мертв. На вид он был довольно молод. Не больше тридцати, предположила она. Его открытые глаза были тусклы. На брови и ресницы налипли коричневые крошки. В рту скопилась, окрасив зубы и язык, вязкая коричневатая жидкость, в которой плавали какие-то волокна. Очевидно, этой жидкостью, имевшей сладковато-кислый запах, его рвало перед смертью. Жидкость растеклась по подбородку и груди. В подтеках, застывших до консистенции пасты, как в клее, застряли кусочки коры. В вони блевотины Сабина лишь отчасти узнала тот запах, который ее насторожил, когда она вошла в теплицу. Едкий смрад рвотной массы во влажном воздухе смешивался с каким-то тяжелым сладким запахом, который, очевидно, был духом смерти.
Глава 3
Тем же чудесным майским утром Джошуа Поуп, находясь всего лишь в пятидесяти ярдах от оранжереи, где разыгралась трагедия, готовился приступить к работе. Он взял в руки длинную кисть из собольего волоса и палитру с уже смешанными красками — свинцовыми белилами, вермильоном, красной и желтой охрой, — которыми он собирался создавать яркий колорит. Начав писать, он утратил свойственное ему выражение невозмутимости, спокойного любопытства. Он оживился, приободрился, в нем появилось некое щегольство, под стать его дорогому платью под заляпанным красками льняным рабочим халатом.
Джошуа Поупу было тридцать три года, но в своем ремесле он преуспел не меньше, чем любой известный портретист. Некоторое время назад он превзошел в мастерстве Рейнолдса и Гейнсборо, гениально изобразив на жанровой картине увлеченных игрой наследных принцев Георга и Фредерика; этот групповой портрет был выставлен в Королевском обществе покровительства искусствам. Критики утверждали, что он пишет более тепло и проникновенно, чем Ромни, и, поскольку он был молод, симпатичен и одевался с безупречным вкусом, светское общество предпочитало его Хадсону, Хейману и Рэмзи.
В последние годы популярность Поупа была столь высока, что заказчики обычно приходили позировать в его мастерскую. Только исключительные обстоятельства вынудили его изменить своим привычкам и отправиться в Астли. Прошлым летом, катаясь на лодке по Темзе, в результате несчастного случая погибла жена Джошуа, Рейчел. Их единственный ребенок, сын Бенджамин, утонул вместе с ней. Джошуа в смерти родных винил себя — из-за легкой простуды он не сопровождал их во время прогулки. После, чтобы отвлечься от горя, он переселился в новый дом, с головой погрузился в работу, накупил себе с дюжину новых предметов одежды — камзолов, бриджей, плащей — один изысканнее другого. Но, как он ни старался занять себя, от приступов меланхолии избавиться не мог. Напротив, они накатывали все чаще и чаще, и порой тоска была невыносимой. Каждая вещь в новом жилище только напоминала ему о его дорогой Рейчел и милом Бенджамине. Каждая вещь в гардеробе, сколь бы красивой и новой она ни была, казалась ему унылой и изношенной. Он стал жутко бояться воды. Завел любовницу, хорошенькую вдовушку по имени Мег Данн, и, хотя после встреч с ней он спал гораздо лучше, тоска его не оставляла.
Приближалась годовщина смерти Рейчел и Бенджамина, и Джошуа не терпелось уехать из Лондона. Посему, когда Герберт Бентник обратился к нему с просьбой написать свадебный портрет, Джошуа сказал, что готов поработать над картиной в его усадьбе Астли-хаус в Ричмонде. Герберт поспешил принять предложение художника (насколько ему было известно, Джошуа Поуп никогда не соглашался покинуть свою мастерскую) и заявил, что с радостью заплатит за работу двадцать гиней. Обе стороны были удовлетворены.
Джошуа был глубоко убежден, что искусство портретной живописи состоит не только в умении воссоздать внешнее сходство с оригиналом; важно передать психологию образа. Он стремился прочитать в лицах своих объектов нечто такое, чего прежде никто другой в них не замечал. Он прилагал к тому все усилия, и, хотя творил в традиционной манере, со временем у него сложилась своя уникальная техника письма. Становясь так близко к полотну, что носом можно было бы запросто стереть свежую краску, Джошуа делал несколько маленьких штрихов, потом, чуть отстранившись от мольберта, брал кисть за самый кончик ручки и широкими, размашистыми мазками наносил тонкий слой краски. Он только начал работу над портретом. Вчера на грунтованный холст светло-серым тоном быстро набросал очертания фигур, сегодня приступил непосредственно к процессу живописания — нанося пигменты строгих тонов, стал выстраивать композицию и создавать подобие. Через несколько минут напряженной работы он положил палитру на пристенный столик, вытер о рукав нос и отошел почти к дверному проему.
Когда Джошуа оценивал свою картину на данной стадии работы, у него неизменно создавалось впечатление, будто он смотрит на композицию сквозь вуаль или пелену густого тумана — настолько все казалось плоским и блеклым: оттенки только белых, серых и черных цветов, негустые мазки наложены беспорядочно. Насыщенность, светотень, блики, детали — все это появится позже. Тем не менее как художник он получал огромное удовольствие, видя, как каждая фигура на полотне обретает только ей присущие формы и индивидуальность.
Тем временем его натурщик с интересом наблюдал за этими ужимками. Джошуа сознавал, что взгляд Герберта Бентника следует за каждым движением его лица, которое морщилось, корчилось, собиралось в складки, постоянно меняя выражение. Джошуа улыбнулся сам себе. Порой выгодно притворяться чудаком. Если он и похож на болвана, что с того? Гримасничая, он приковывает к себе внимание Герберта, вынуждает его стать непринужденным, показать свою сущность. Лица — те же карты: не поймешь значения их символов — не прочтешь.
Склонив голову набок, Джошуа прищурившись смотрел на полотно. Его губы искривились, указывая на то, что он не очень удовлетворен своей работой. Герберт, видя его недовольное лицо, тоже приуныл. Джошуа обмакнул кисть в смесь свинцовых белил и вермильона, втянул щеки, так что на их месте образовались треугольные впадины, а глаза на сузившемся лице превратились в маленькие щелочки, потом вновь отвел взгляд от полотна и почти с придирчивостью посмотрел на Герберта, словно пытаясь разглядеть какой-то изъян в его чертах. Наконец, вдосталь наглядевшись на свое творение с расстояния, он приблизился к позирующему, остановившись буквально в двух шагах от него, и стал изучать его профиль. Джошуа понимал, что его бестактное поведение вызывает у Герберта неловкость. Тот скривил рот, нахмурился, его подбородок напрягся. По натуре он был человек уравновешенный, но сейчас в нем поднималось раздражение. Это было заметно по тому, как сузились зрачки его светло-голубых глаз и натянулась кожа на его обычно добродушном лице, ставшем теперь багровым.