Сквозь путаницу низких веток вижу, что женщины предпочли идти лугами, различаю на склоне, освещенном ярким солнцем, цветные пятнышки их одежды. Те, что добрались первыми, машут руками отставшим, догоняющим.
Я иду медленно в тени леса, из которого дети выходить не захотели. Немного поныв, что устали, малыши умолкают, Я крепко держу их за руки, время от времени движением плеча поправляя рюкзак.
Мы все еще двигаемся в тишине и полутени, а там, за последними стволами, последними ветками и листвой, — огромный голубой простор, ослепительный свет и женские фигурки, занимающие в пейзаже так мало места. Детям хочется отдохнуть, сев на пень или на землю у подножия ствола, но я не соглашаюсь. Я стараюсь не слишком крепко стискивать маленькие ручки, зажатые в моих, потихоньку веду детей за собой.
Чем ближе к опушке, тем больше солнечных лучей пробивается между ветками. Мох здесь зеленеет ярче, скалы заметнее отливают серебром. На краю гудящего луга я, наконец, отпускаю детские руки, легонько хлопаю каждого по плечу и, зная, что одного вида цели бывает достаточно для того, чтобы всякая усталость волшебным образом исчезла, говорю:
— Ну, бегите. Смотрите, женщины уже там, раньше нас добрались. Они ждут, есть без нас не начинают. Бегите скорее!
А сам, совершенно неподвижный, смотрю, прислонившись к последней сосне, как мои дети улепетывают со всех ног, две маленькие трепещущие жизни, два оголодавших бесенка несутся, размахивая палками. Я заворожен. Мгновение раскрылось, словно плод. Там, наверху, приставив козырьком руку к глазам, Жанна смотрит, как к ней бегут наши дети, а вокруг их мелькающих ножек скачут тысячи кузнечиков.
СЛИШКОМ ПОЗДНО!
(Родос, лето 1999 года)
Годы идут, годы растут, как трава, но я по-прежнему работаю с камнем, по привычке и с удивительной легкостью, ни в заказах, ни в замыслах недостатка нет. В пухлых подушках весьма относительного успеха тонут разом и былая тревога, и былое воодушевление.
Жанна тоже много работает. В новой больнице на ней лежит большая ответственность, и, если ее послушать, можно подумать, что рождение человека сделалось событием менее очевидным. Вокруг появления на свет вьются тысячи проблем. Приходится прерывать беременности, поддерживать жизнь крохотных личинок, которые весят всего несколько граммов, отдавать младенцев на руки растерянным юным мамашам, которые не знают, ни куда податься со своим младенцем, ни, порой, имени его отца. Жанна нередко выглядит встревоженной, озабоченной. В ее по-прежнему роскошных волосах все больше серебряных нитей, они вытесняют золотой блеск. Когда-нибудь серебро сменится свинцом, а потом и свинец скроется под снегом.
У нас с Жанной в конце концов сложились милые привычки: гулять в горах, разговаривать за бутылкой вина о детях или о судьбах планеты, не нарушать одиночества другого. В подушках нежности и недосказанности день за днем тонут печаль и смирение.
Когда я вспоминаю нашу жизнь, прошедшую в этом доме, в этой долине, в глубокой тени горы Эгюий, мне в первую очередь слышатся детские голоса Камиллы и Эжена. Они уехали учиться далеко от дома, появляются редко. Я думаю о том, что не умел ни вовремя, ни в достаточном количестве радоваться присутствию в моей жизни детей, теплых, непоседливых, болтливых и веселых малышек. Я не умел как следует наслаждаться чудесными минутами возвращения из школы. Слушать их вопросы и смех — за столом, в саду, на прогулке. Дополнять собственный взгляд их взглядом на вещи.
Детство — слишком привычная тайна. Кажется, что оно задержится надолго, что торопиться некуда, но его отсутствие мгновенно оборачивается черной пустотой, мучительной потерей ампутированного по живому органа.
Мне вспоминается тот летний день на Арканском перевале, когда я подтолкнул вперед обоих своих малышей — к свету, к сидящим кружком матерям, к синему небу, к будущему, — а сам еще долго стоял один в лесной тени.
На что я надеялся? Чего еще ждал? Мне кажется, я упустил главное. Слишком поздно! Иногда я спрашиваю себя, не смотрел ли я на все сквозь цветное стекло, окрашенное покорным «слишком поздно», когда время, может быть, еще оставалось.
Часто мне снится ужасный, хотя и очень простой кошмар. Мне только что исполнилось сорок, и в обстоятельствах сновидения, в котором я действую, эта куча лет кажется мне удручающе огромной в сравнении с той малостью, которую я успел совершить. В этом дурном сне я чувствую себя уже очень старым. Слишком старым. Сбившимся с пути. Пропащим. Это кошмар съежившегося времени и упущенных возможностей. Внезапно я просыпаюсь, разбуженный собственной тревогой, и в серой реальности, в которую я выныриваю, обливаясь потом, мне не сорок лет, а на двенадцать больше!