Певица пускала руладыВсё реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла – «Не просят! Невежи…Мещане без вкуса и чувства!Для них ли святое искусство?»
Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье:«Свести их к пруду иль в беседку?Спустить ли с веревки Валетку?»
Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в карманеИ чиркнул над кислой певичкойБенгальскою красною спичкой.
1910
В редакции толстого журнала
Серьезных лиц густая волосатостьИ двухпудовые, свинцовые слова:«Позитивизм», «идейная предвзятость»,«Спецификация», «реальные права»…
Жестикулируя, бурля и споря,Киты редакции не видят двух персон:Поэт принес «Ночную песню моря»,А беллетрист – «Последний детскийсон».
Поэт присел на самый кончик стулаИ кверх ногами развернул журнал,А беллетрист покорно и сутулоУ подоконника на чьи-то ноги стал.
Обносят чай… Поэт взял два стакана,А беллетрист не взял ни одного.В волнах серьезного табачного туманаОни уже не ищут ничего.
Вдруг беллетрист, как леопард, в поэтаМетнул глаза: «Прозаик или нет?»Поэт и сам давно искал ответа:«Судя по галстуку, похоже, что поэт…»
Подходит некто в сером, но по моде,И говорит поэту: «Плач земли?..»– «Нет, я вам дал три “Песни о восходе”».И некто отвечает: «Не пошли!»
Поэт поник. Поэт исполнен горя:Он думал из «Восходов» сшить штаны!«Вот здесь еще “Ночная песня моря”,А здесь – “Дыханье северной весны”».
– «Не надо, – отвечает некто в сером: —У нас лежит сто весен и морей».Душа поэта затянулась флером,И розы превратились в сельдерей.
«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:«Я год назад прислал “Ее любовь”».Ответили, пошаривши в конторке:«Затеряна. Перепишите вновь».
– «А вот, не надо ль? – беллетристзапнулся.—Здесь… семь листов – “Последний детскийсон”».Но некто в сером круто обернулся —В соседней комнате залаял телефон.
Чрез полчаса, придя от телефона,Он, разумеется, беднягу не узналИ, проходя, лишь буркнул раздраженно:«Не принято! Ведь я уже сказал!..»
На улице сморкался дождь слюнявый.Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.Поэт с «Ночною песней» взял направо,А беллетрист налево повернул.
Счастливый случай скуп и черств,как Плюшкин.Два жемчуга опять на мостовой…Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,А беллетрист был новый Лев Толстой?!
Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —Надуй им жабу, тиф и дифтерит!Пускай не продают души в рассрочку,Пускай душа их без штанов парит…
Между 1906 и 1909
«Смех сквозь слезы»
(1809–1909)
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!
Когда б сейчас из гроба встать ты мог,
Любой прыщавый декадентский щеголь
Сказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?
Знал быт, владел пером, страдал.
Какая редкость!
А стиль, напевность, а прозрения печать,
А темно-звонких слов изысканная меткость?..
Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»
Есть между ними, правда, и такие,
Что дерзко от тебя ведут свой тусклый род
И, лицемерно пред тобой согнувши выи,
Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»
Но от таких «своих», дешевых и развязных,
Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…
Царят!
Бог их прости, больных, пустых и грязных,
А нам они наскучили давно.
Пусть их шумят… Но где твои герои?
Все живы ль, или, небо прокоптив,
В углах медвежьих сгнили на покое
Под сенью благостной
крестьянских тучных нив?
Живут… И как живут!
Ты, встав сейчас из гроба,
Ни одного из них, наверно, б не узнал:
Павлуша Чичиков – сановная особа
И в интендантстве патриотом стал —
На мертвых душ портянки поставляет
(Живым они, пожалуй, ни к чему),
Манилов в Третьей Думе заседает
И в председатели был избран… по уму.
Петрушка сдуру сделался поэтом
И что-то мажет в «Золотом руне»,
Ноздрев пошел в охранное – и в этом
Нашел свое призвание вполне.