Поручик Пирогов с успехом служит в Ялте
И сам сапожников по праздникам сечет,
Чуб стал союзником и об еврейском гвалте
С большою эрудицией поет.
Жан Хлестаков работает в «России»,
Затем – в «Осведомительном бюро»,
Где чувствует себя совсем в родной стихии:
Разжился, раздобрел, – вот борзое перо!..
Одни лишь черти, Вий да ведьмы и русалки,
Попавши в плен к писателям modernes,
Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,
Истасканные блудом мелких скверн…
Ах, милый Николай Васильич Гоголь!
Как хорошо, что ты не можешь встать…
Но мы живем! Боюсь – не слишком много ль
Нам надо слышать, видеть и молчать?
И в праздник твой,
в твой праздник благородный,
С глубокой горечью хочу тебе сказать:
«Ты был для нас источник многоводный,
И мы к тебе пришли теперь опять, —
Но «смех сквозь слезы» радостью усталой
Не зазвенит твоим струнам в ответ…
Увы, увы… Слез более не стало,
И смеха нет».
1909
Трагедия
(К вопросу о «кризисе современной русской литературы»)
Рожденный быть кассиром в тихой банеИль а́ гентом по заготовке шпал,Семен Бубнов сверх всяких ожиданийИгрой судьбы в редакторы попал.
Огромный стол. Перо и десть бумаги —Сидит Бубнов, задравши кнопку-нос…Не много нужно знаний и отваги,Чтоб ляпать всем: «Возьмем»,«Не подошло-с!»
Кто в первый раз – скостит наполовину,Кто во второй – на четверть или треть…А в третий раз – пришли хоть требушину,Сейчас в набор, не станет и смотреть!
Так тридцать лет чернильным папуасомЧетвертовал он слово, мысль и вкус,И наконец, опившись как-то квасом,Икнул и помер, вздувшись, словно флюс.
В некрологах, средь пышных восклицаний,Никто, конечно, вслух не произнес,Что он, служа кассиром в тихой бане,Наверно, больше б пользы всем принес.
1912
Благодарю тебя, создатель,Что я в житейской кутерьмеНе депутат и не издательИ не сижу еще в тюрьме.
Благодарю тебя, могучий,Что мне не вырвали язык.Что я, как нищий, верю в случайИ к всякой мерзости привык.
Благодарю тебя, единый,Что в Третью Думу я не взят, —От всей души, с блаженной минойБлагодарю тебя стократ.
Благодарю тебя, мой боже,Что смертный час, гроза глупцов,Из разлагающейся кожиИсторгнет дух в конце концов.
И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черной мгле, —В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.
1907
Благословен степной ковыль,Сосцы кобыл и воздух пряный.Обняв кумысную бутыль,По целым дням сижу как пьяный. Над речкой свищут соловьи,И брекекекствуют лягушки.В честь их восторженной любвиТяну кумыс из липкой кружки.
Ленясь, смотрю на берега…Душа вполне во власти тела —В неделю правая ногаНа девять фунтов пополнела.
Видали ль вы, как степь цветет?Я не видал, скажу по чести;Должно быть, милый божий скотПоел цветы с травою вместе.
Здесь скот весь день среди степейНавозит, жрет и дрыхнет праздно(Такую жизнь у нас, людей,Мы называем буржуазной).
Благословен степной ковыль!Я тоже сплю и обжираюсь,И на скептический костыльЛишь по привычке опираюсь.
Бессильно голову склоня,Качаюсь медленно на стулеИ пью. Наверно, у меняХвост конский вырастет в июле.
Какой простор! Вон пара козДерется с пылкостью Аяксов.В окно влетающий навозМилей струи опопанакса.
А там, в углу, перед крыльцомСосет рябой котенок суку.Сей факт с сияющим лицомВношу как ценный вклад в науку.
Звенит в ушах, в глазах, в ногах,С трудом дописываю строчку,А муха на моих стихахПусть за меня поставит точку.
Бронхитный исправник,Серьезный как классный наставник,С покорной тоской на лице,Дороден, задумчив и лыс,Сидит на крыльцеИ дует кумыс. Плевритный священникВзопрел, как березовый веник,Отринул на рясе крючки,И – тощ, близорук, белобрыс —Уставил в газету очкиИ дует кумыс.
Катарный сатирик,Истомный и хлипкий, как лирик,С бессмысленным, пробковым взглядомСижу без движения рядом.Сомлел, распустился, раскисИ дую кумыс.