Поль кинулся на него снова, но голый увильнул и взбежал по лестнице.
В это мгновение что-то навалилось сзади на Поля. Это был Альбинус — он кричал, держа в руке мраморное пресс-папье.
— Поль, — захлебывался он. — Поль! Я все понимаю. Дай мне пальто, дай мне скорее пальто! Оно тут, в шкапу!
— Желтое? — спросил Поль, борясь с одышкой.
Альбинус сразу нащупал в кармане то, что ему было нужно, и перестал кричать.
— Я немедленно везу тебя прочь отсюда, — сказал Поль. — Снимай халат и надевай пальто. Оставь это пресс-папье. Дай я тебе помогу… Вот… Бери мою кепку. Ничего, что ты в ночных туфлях. Пойдем, пойдем, Альберт, у меня там, внизу автомобиль. Главное — скорее убраться из этого застенка!
— Нет, погоди, — сказал Альбинус. — Я сперва должен с ней поговорить. Она вот-вот вернется. Я должен, Поль. Это продолжится одну минуту.
Но Поль вытолкнул его в сад, затем заорал и замахал, призывая шофера.
— Я должен поговорить с ней, — повторял Альбинус. — Только чтобы она подошла ко мне совсем близко. Ради Бога, скажи, Поль, может быть, она уже здесь? Может быть, она уже вернулась?
— Нет, успокойся. Идем, пожалуйста. Никого нет. Только этот голый смотрит из окна. Пойдем, Альберт, пойдем!
— Я пойду, — сказал Альбинус. — Но только ты скажи мне, если ее увидишь. Мы ее можем встретить. Тогда я должен буду поговорить с ней. Только чтобы она подошла совсем близко, совсем близко.
Они стали спускаться по тропинке, но через несколько шагов Альбинус вдруг повалился навзничь в глубоком обмороке. Подоспел запыхавшийся шофер. Он и Поль понесли Альбинуса в автомобиль. Одна из ночных туфель осталась лежать на тропинке.
В это время подъехала таратайка, из нее выскочила Марго. Она подбежала, крикнула что-то, но автомобиль попятился, чуть ее не задавил и сразу ринулся вперед и скрылся за поворотом.
39
Элизабет получила телеграмму во вторник, а в среду, около восьми вечера, услышала в прихожей голос Поля и стук трости. Дверь открылась, Поль ввел ее мужа.
Он был чисто выбрит, в темных очках, на бледном лбу был шрам. Незнакомый лиловато-коричневый костюм (подобный оттенок он никогда бы не выбрал сам) казался слишком просторным.
— Привез, — спокойно сказал Поль.
Элизабет заплакала, прижимая платок ко рту. Альбинус тихо поклонился по направлению невнятного плача.
— Пойдем помыть руки, — сказал Поль, медленно ведя его через комнату.
Потом сидели втроем в столовой, ужинали. Элизабет все не могла привыкнуть смотреть на мужа. Ей казалось, что он все-таки чувствует ее взгляд. Печальная торжественность его замедленных движений доводила ее до какого-то тихого исступления жалости. Поль говорил с ним как с ребенком и разрезал ветчину на его тарелке на мелкие кусочки.
Его поместили в бывшую комнату Ирмы — Элизабет сама удивилась тому, как легко ей было нарушить сон священной комнатки ради этого нечаянного, большого, безмолвного жильца, переменить, переставить, приноровить ее к потребностям слепца.
Альбинус молчал. Правда, сначала — в Швейцарии — он не переставая, с тяжелой, бредовой настойчивостью упрашивал Поля вызвать Марго на свидание — он клялся, что эта последняя встреча продлится не более минуты. (И действительно, долго ли нужно в привычной темноте щупать, чтобы, крепко схватив одной рукой, сразу ткнуть стволом браунинга в бок и нашпиговать ее пулями?) Поль упорно отказывался просьбу его уважить, и тогда-то Альбинус замолчал. Он молчал по пути в Берлин, молча прибыл в дом, да и три последующих дня он промолчал, — так что Элизабет так и не услышала его голоса (не считая, возможно, одного-единственного случая), — словно бы он не только ослеп, но и онемел.
Черная увесистая вещь, сокровищница с семью компактно сжатыми смертями, лежала в укромных глубинах кармана пальто, завернутая в шелковистое кашне. Приехав, он переместил ее в комод рядом с кроватью. Он хранил ключ в кармане пиджака, а ночью клал под подушку. Пару раз Поль и Элизабет замечали, что он роется в кармане и сжимает что-то в кулаке, но не сказали ничего по этому поводу. Прикосновение ключа к ладони, ощущение того, что он слегка оттягивает карман, давали уверенность, что существует — а Альбинус не сомневался в этом — некий Сезам, который в один прекрасный день откроется, и тут же распахнется мрак его слепоты.
И он продолжал молчать. Присутствие Элизабет в доме, ее шаги, ее шепот (она почему-то теперь говорила с прислугой и с Полем шепотом, словно в доме находился тяжелый больной) были, в конце концов, столь же условны и призрачны, как его воспоминания о ней. Да, шелестящее, слабо пахнущее одеколоном воспоминание, — больше ничего. Подлинная жизнь, жестокая, увертливая, мускулистая, как анаконда, жизнь, которую следовало пресечь немедля, находилась где-то в другом месте, — где? Неизвестно. С необычной ясностью он представил себе картину: Марго и Рекс, оба гибкие, проворные, со страшными глазами навыкате и длинными податливыми членами, собирают вещи после его отъезда, Марго льнет к Рексу и ласкает его, извиваясь среди открытых сундуков, и наконец они уезжают — но куда? Ни проблеска света в сплошном мраке. Но он чувствовал, как в глубине его существа горит, словно выжженная огнем, избранная ими извилистая тропа, — чувство сродни тому, какое испытываешь, когда к твоей коже случайно прикасается пролетающее пернатое или проползающее пресмыкающееся.