В первые же дни учёбы я почувствовал, что он «зацепил» меня взглядом: я носил нахальные тонкие усики над губой, длинные волосы почти до плеч и яркие галстуки – этакий «Милый друг» киевского розлива. На первом же практическом занятии, растасовывая нас по парам, он свёл меня с красивой жгучей брюнеткой Аллой. На следующий день остановил в коридоре:
– Сказал бы спасибо своему доценту: какую я тебе девочку подкинул!
– Спасибо, но я не люблю брюнеток.
– Ах, да! – он хлопнул себя по лбу. – Старый дурак, не подумал: ты ведь сам чёрный. А кто, кто тебе нравится?
– Шурочка Кулицкая.
– Замётано. Я исправлюсь.
Назавтра, «в целях укрепления групп», он совершил рокировку, и мне досталась Шурочка.
С этого времени между нами установились дружеские отношения, которые с каждым днём становились всё теплей и прочней. Он часто ловил меня после лекций, подталкивал к подоконнику и конфиденциально расспрашивал:
– Что за новая девочка, с которой я тебя вчера видел? Очень сексуальна! У неё нет такой же подружки? Ладно, ладно, можешь не отвечать, сам понимаю – слишком большой возрастной разрыв… А что это за пиджачок на тебе? Теперь так носят? Где ты его покупал?…
Он, до конца своих дней, внимательно следил за моим творчеством, знал все успехи и неудачи. Вспоминаю, как уже после окончания института, раздавался звонок и звучал деланно-возмущённый голос Георгия Камиловича:
– Как тебе не стыдно! Почему я не знаю о твоём творческом вечере в Доме художников (или в Доме кино, или в Доме актёра) ?! Почему не имею афиши? Я должен срывать её со стенда, рискуя быть оштрафованным?!
Как я уже сообщал, я не вёл конспектов. Но я не бездельничал: сидя на лекциях, сочинял шутливые стихи и хулиганские эпиграммы на студентов и преподавателей для подпольного журнала «Цап-Царап». Конечно, я почти всё уже забыл, но кое-что ещё завалялось в памяти, например, эпиграмма на одну молодую антипатичную аспирантку:
«Кругла, как попка,
Глупа, как пробка,
А в общем – шмара,
Зовут – Тамара»
И ещё помню стихотворение о моей сокурснице Рузе Шапиро, очень доброй, но некрасивой, веснушчатой девушке, которая была мальчиком для битья: все её любили, но всегда над ней посмеивались и подтрунивали. Не удержался и я:
«… Её лицо оттенка хаки,
И щёчки чуть покрыты матом,
И даже каки, даже каки
Благоухают ароматом!..»
Я издавал этот журнал около трёх лет. Коля Высоцкий великолепно его иллюстрировал. «Цап-Царап» был популярен среди студентов, его тайком читали на лекциях, на переменах, после занятий.
Сюньи, прослышав про этот журнал, попросил дать ему почитать. Я дал на один день, но он его возвращать отказался. Потом я выпустил ещё «Цап-Царапы» номер два и номер три, и они тоже исчезли. Мы устраивали коллективные разборки, выясняли, кто взял, но узнать не смогли.
И только спустя несколько лет, уже после окончания института, Сюньи сознался, что и эти оба журнала – тоже у него.
– И не верну. Не верну! Это моё право иметь память о тебе.
– Как вы их похитили? – удивился я.
– Было нелегко, но… Во-первых, они мне очень нравились, а во-вторых, не хотел, чтобы их положили на стол директору – ты бы имел дополнительные неприятности.
Директором нашего института был профессор Даденков, надутый и хамоватый советский номенклатурщик (впоследствии он стал министром высшего образования Украины), который с благоговением и почётом носил своё упитанное туловище по коридорам института. Одновременно, он ещё преподавал гидравлику и заведовал кафедрой. Однажды, читая лекцию, заставил пожилую ассистентку, наверное, минут десять держать на вытянутой руке большой макет, иллюстрирующий лекцию. У неё от напряжения уже дрожала рука, но он не обращал внимания на такие мелочи. Я не выдержал и громко произнёс:
– Не мешало бы предложить женщине стул.
Даденков был ошеломлён: ему, великому и могучему, посмели сделать замечание!
– Кто это сказал? – грозно вопросил он. Я встал. – Вон из аудитории! – заорал он. – Вон из института! Вон из высшего образования!
Я молча двинулся к выходу, но потом не выдержал и ляпнул:
– А я на вас не обижаюсь: всё это можно было сказать вежливо, но для этого надо быть воспитанным человеком.
Через час висел приказ о моём отчислении из института. Спасло партбюро. (Это был первый и последний раз в моей жизни, когда партия мне помогла, а не навредила). Дело в том, что я выпускал институтскую газету «Оса». Сперва она делалась мелом на огромной доске, висящей в центральном вестибюле. Потом я стал выпускать её на бумаге, потом придумал приложения, которые разрослись и стали больше самой газеты, потом организовал несколько вечеров юмора по материалам «Осы»… Газета была очень популярна в институте, её выхода ждали, обсуждали, цитировали. Партбюро очень гордилось этой газетой, особенно тем, что об «Осе» знали «даже в райкоме партии». Поэтому партия убедила коммуниста Даденкова отменить свой приказ, чтобы я смог продолжать издательскую деятельность, прославляющую институт. Он, скрепя сердце, вынужден был согласиться, но вернул меня условно, лишив стипендии и приказав старосте нашего курса лично следить за моим посещением и отмечать каждый прогул.