«А вот усач-красавец Глинкин,
Как будто выпал из лезгинки…»
– написал я о нём когда-то.
В те годы Марик был трогательно-наивным и по-детски непосредственным, не обидчив и незлопамятен. Мы, официальные шалопаи, я, Коля Высоцкий, Илья Хачик, всегда сидели в последнем ряду, «на Камчатке». Марик сидел в предпоследнем, перед нами. Любимым нашим развлечением было воровать у Марика завтраки – он всегда приносил что-то свеженькое и очень вкусное. Помню, как мы утащили у него жареную курицу, потрясающе пахнущую, ещё тёпленькую. Ели её у него за спиной, садистски почмокивая, постанывая, похрустывая косточками. Занятие вёл какой-то очень строгий педагог, поэтому Марик, всё слыша, ни разу не повернулся к нам, боясь получить замечание (я уже писал, что он был очень дисциплинированным студентом). Зазвенел звонок, мы все трое встали и поклонились Марику:
– Спасибо, кормилец! Курица была прекрасна!
Другой бы возмутился, психанул, обругал нас, но Марик выбрал более «беспощадную» месть: он произнёс, торжествуя:
– А это была не курица, а кролик!
Марика и его жену Майю я полюбил на всю жизнь, наши судьбы шли параллельно до тех пор, пока, к великой моей печали, жизнь не разбросала нас по разным странам.
Илья Хачик, о котором я уже писал, считался у нас эталоном худобы. Нормальный человек состоит из костей, мышц и жира – Илья состоял только из рёбер, которые выпирали на спине, на груди, и даже на животе Он мог бы работать скелетом в мединституте, но его не брали, потому что рядом с ним остальные скелеты казались бы раскормленными боровами. В нём бурлила вулканическая энергия и буйствовал безразмерный аппетит: он мог поглощать пищу по двенадцать раз в день, в любом месте, в любом количестве, не поправляясь ни на грамм, в нём всё сгорало – аппетит подкармливал энергию, энергия подстёгивала аппетит. Грек по национальности, незаменимый в компании, щедрый, гостеприимный, он участвовал в любых авантюрах и розыгрышах. Обожал ходить на базар и торговаться, особенно, с «лицами кавказской национальности»: сразу же сбивал цену наполовину, добавлял по десять копеек, по рублю, соглашался, но тут же передумывал, уходил, возвращался, бил по рукам, снова уходил и, наконец, когда измученный продавец уже готов был доплатить ему, только чтобы избавиться от такого покупателя, Илья жал ему руку, обнимал, клялся в вечной дружбе и, даже, оставлял «чаевые». Он был хорошим другом, всегда откликался на призывы о помощи. Однажды, лет через пять после окончания института, я пожаловался, что у меня в квартире холодно. Илья, который тогда руководил строительным участком, через день прислал мне несколько «списанных» секций батареи парового отопления. На очередном вечере встречи наших выпускников (которые всегда организовывал Илья) я написал об этой «гуманитарной» помощи:
«…Зубами я от холода стучал,
Но Хачик батареи мне прислал.
Неважно, что они в пыли —
Меня его забота греет,
И слёзы благодарности текли,
Текли, как эти батареи…»
Одному из героев серии моих эксцентричных рассказов, самому худому и подвижному, самому энергичному и неуёмному, я дал имя – Хачик.
Миша Рисман провёл всю жизнь во сне: во сне учился, во сне сдавал экзамены, во сне защитил диплом. Он был уверен, что все это ему приснилось, поэтому говорил медленно, тягуче, ходил плавно, не делал резких движений, чтобы не проснуться. Так он и прошёл сквозь жизнь, в полусонном состоянии: окончил институт, продвигался по службе, встречался с друзьями, эмигрировал в Америку… Только два раза его жена Неля разбудила его, чтобы сделать двух детей, и он снова продолжал спать. Когда я слышу в трубке его тихий, постельный голос, я понимаю, что он всё ещё досматривает сон, который снился ему в институте.
Есть люди, которые всю жизнь остаются детьми, есть люди, которые рождаются старичками. Таким был Гарик Лапицкий, уже лысеющий, уже седеющий, с ранними морщинками на лице, тщедушный, с тонкой шеей, со скрипучим старческим голосом.