В бане воду подавали мужчины — «бытовики», то есть совершившие преступление по должности, либо растратчики, казнокрады, аферисты — наиболее ценимые во всех местах заключения люди. Несмотря на неутомимую борьбу с насекомыми, вшей развилось много. Я обрила волосы. В состоянии безнадежности, которое охватило меня, это доставило мне даже какое-то горестное удовольствие. Со временем я перебралась на койку, где мы спали втроем на боку, переворачиваясь только по команде.
По ночам многих увозили на допрос, и мы укладывались спать одетыми, готовыми тотчас же подняться, переползти через спящих к двери.
— На выход без вещей, — будил нас окрик корпусного. Ночью же забирали заочно осужденных на этапы:
— Собирайтесь с вещами.
Часто, невзирая на запреты, я пела.
Стихия звука приносила мне внутренний покой, душевное равновесие, но главное — я узнала, какую радость несут песни арестантам. Я пела у разбитого окна или у волчка двери, чтобы мои песни неслись по скользким, мертвым коридорам в камеры мужчин — моих братьев, прорывались вплоть до верхнего этажа, откуда не было больше выхода — там сидели смертники. Их уводили ночью, и мы просыпались в этот час. Осужденные ждали смерти часто по нескольку месяцев. Чудовищная бюрократическая машина требовала утверждения приговора в Москве, где никто не спешил прервать пытки. Не было на земле более долгой агонии, чем агония этих в большинстве своем невиновных людей. И я пела для них. Женщины в моей камере плакали, и им становилось легче. Прекращались ссоры. Наступал мир, и выражение глаз моих сокамерниц было мне дороже пылких аплодисментов, сопровождавших триумфы Патти и Неждановой.
Я знала, что вся тюрьма притихла. Меня прозвали в тюрьме Орфеем в аду. Окончив одну песню, я начинала другую. Голос звучал увереннее, громче.
Но тут обычно являлся корпусной и предупреждающе стучал в дверь.
— Перестаньте петь, — тон его был какой-то неуверенный.
— Однозвучно гремит колокольчик, — начинала я.
Мне казалось, что нет больше тюремных стен. Вслед за песней, за звуком я как бы поднималась вверх и летела.
— Еще пой, еще, — кричали изо всех камер.
После пятой, шестой, а то и десятой песни или арии шумно распахивались тюремные двери, и входили начальник тюрьмы, корпусные и надзиратели.
Они давно уже стояли и слушали под нашей дверью. Но закон есть закон, и я его нарушила. Что же, я готова идти в карцер. И важно я проходила мимо тюремщиков. На их растроганных лицах я замечала сожаление. Их души, как и души арестантов, открывались для доброго, и на мгновение все искусственно возведенные между нами преграды падали.
В карцере меня большей частью уже поджидали, если не Валя Генералова, то кто-либо из ее приближенных. Однажды они встретили меня с песней, сложенной ими в мою честь.
Налейте чарку, я женщина несчастная.
Валя Генералова сообщила, что уходит в этап и в пути надеется на помощь «зеленого прокурора», то есть убежит из вагона через пробоину на ходу поезда.
Преступники-рецидивисты мне доверяли, и я с их помощью на второй год заключения смогла связаться с семьей. В тюрьме не было канализации, и ежевечерне бесконвойнные арестанты вывозили фекалии из уборнык в бочках, установленных на телегах. Дуга упряжки лошадей была полой внутри, и благодаря Жорке-криворучке мне удавалось посылать домой письма и получать ответы. Мне удалось наладить переписку со многими узниками. От них мы узнали о казни Бухарина и других.