Начальство промычало что-то невнятное в ответ.
— Есть просьбы? — сухо спросил, насупившись, московский прокурор.
— Да, есть. Обратите внимание на чудовищные условия в тюремной больнице, на цифру смертности.
— Для этого существует медицина.
Осень 1938 года началась зловеще. Ежов, стараясь выслужиться перед Сталиным, неистовствовал.
Мама и Зоря прятались в тени тюремных стен и, несмотря на грозные окрики часовых с вышек, не уходили. Они дожидались, когда откроются ворота, и при свете фонарей пытались увидеть, кого вывозят — мужчин или женщин, нет ли и меня в этой безмолвной, покорной толпе. Но семипалатинская тройка при областном управлении НКВД не решалась расправиться со мной без особых указаний Москвы, а там было не до меня. И я уцелела.
Однажды ночью нас разбудил голос одной из сокамерниц, вернувшейся с допроса:
— Товарищи! Больше нет Ежова! Клянусь детьми — нет!
Мы все повскакивали так же стремительно, как при магическом окрике: «Собирайся с вещами!».
— Как, нет Ежова, откуда ты это взяла? — не верилось нам.
— У моего следователя снят его портрет, только пятно на стене осталось. И обращение со мной стало такое вежливое, даже передачу разрешили.
Было это в начале декабря 1938 года. На другой день к нам привели только что арестованную коммунистку, ссыльную по имени Мэри. Мы забросали ее вопросами. Она рассказала, что Ежов снят и назначен Берия.
— Это лучше или хуже? — допытывались мы.
Никто не мог нам ответить. Мы были слишком недоверчивы, чтобы радоваться. Мэри сообщила о бедственном положении моей семьи. Я вначале не могла ее понять.
— Но ведь я оставила деньги, вещи, да и мама не репрессирована.
— У вас все описано, вплоть до детского белья, все увезено из дома. Ваша мать и дочери голодают, они продали часы, пальто, только бы помогать вам. Даже домик, хотя он куплен на имя вашей матери, описан. Ничего им не принадлежит со времени вашего ареста. А ведь прошел уже целый год.
Уяснив все, я громко зарыдала, а на другой день объявила смертельную, сухую голодовку, отказалась от пищи и питья.
Меня тотчас же перевели в одиночку, где я написала свои требования:
1. Немедленное возвращение всех вещей семье, снятие описи и печатей.
2. Предъявление мне обвинения.
3. Следствие.
Первые три дня я лежала без еды и воды в крошечной камере, и, казалось, все обо мне забыли. Третий день был чудовищно труден. Жажда сводила меня с ума. На четвертый день мысль о воде стала, маниакальной, зловонный запах, появившийся во рту, душил, губы вспухли. Пятый день принес кошмары и видения: всюду, казалось мне, лилась вода. Она булькала в ушах, и стены превратились в водопады. На шестой день муки уменьшились. Началось забытье, и по телу пошли коричневые, будто трупные пятна. Все как-то спуталось в сознании. Мучили потрескавшиеся губы и огромный пересохший язык. Минутами неописуемое блаженство охватывало меня. Я плыла по воздуху. На 7-й день в камеру ко мне ввели для охраны пожилого безмолвного украинца-солдата. Боялись самоубийства. Но я уже не страдала. Я умирала в полусне. Вечером вошли прокурор, начальник тюрьмы, его заместитель, корпусной, надзиратели и позади всех — Сонька-золотая ручка с воронкой, зондом и кастрюлькой.
Меня попробовали припугнуть, что голодовка — акт антисоветский подтверждающий мою виновность. Обещали уважить мои требования, если я начну сама есть и пить. Заплетающимся языком я повторяла одно и то же:
— Не верю вам. Буду голодать до тех пор, пока не принесут по моему указанию, вещи, чтобы я убедилась, что они снова дома. Одновременно начинайте следствие. Год, как я сижу без ордера на арест, без обвинения.
— Кормить ее силой, и пусть подыхает, — не без наигранности распорядился прокурор.
Сонька засуетилась. Два надзирателя приблизились, и один сел мне на ноги, другой схватил руки.
— У нее обязательно будет рак желудка, — радостно сказала Сонька.
— Так ей и надо, — вяло поддержал начальник тюрьмы, которому я своим характером причиняла немало беспокойства. Но, будучи точным исполнителем любого предписания свыше, он сам активностью в зле не отличался и отвернулся, когда меня начали кормить насильно.
Корпусной ладонью пригвоздил мой лоб, и Сонька, как всегда кривляясь, выставляя туго обтянутую грудь и накрашенные губы, быстро вставила зонд в мою ноздрю.
— Левая ноздря у нее поуже, вот туда-то я и воткнула, — хихикала она. Сопротивляться у меня не было сил, и боль от грубо втискиваемого зонда тотчас же вызвала обморок. Когда я пришла в себя, Сонька вводила камфору в мое предплечье. Затем снова воткнула зонд через ноздрю в мой пищевод.