— Между нашими камерами, — сообщила моя новая знакомая, — есть щель, сквозь которую с помощью прута из плетеного нового матраца мы передаем друг другу записки.
Крайне удивленная, я попросила объяснить, как же это все-таки возможно.
— Очень просто. Ежедневно бывает обход фельдшера. Порошки от головной боли завернуты в бумажки, и, хотя полагается принимать их тотчас же, можно припрятать, и это отличная почтовая бумага.
— Но чем же все-таки писать? — продолжала я расспрашивать.
— Вот несколько кристалликов марганцовокислого калия для полоскания десен. Ведь они у нас кровоточат из-за авитаминоза. Марганцовка отлично заменяет чернила. Будьте, однако, очень осторожны и помните: три удара в стенку означают, что прут уже в дыре.
К вечеру я осталась одна в темной, угрюмой камере, одна на много месяцев.
Во время раздачи жидкого крупяного, без капли жира супа в стену постучали три раза. Наблюдая за волчком, я опустила руку и нащупала под плинтусом кончик прута. Петр интересовался, кого привели в камеру. Шум, вызванный моим приходом, привлек его внимание. На листке курительной бумаги кристалликом марганцовокислого калия я написала о себе и в час раздачи ужина, когда надзор ослабел, передала почту. Так завязалось наше знакомство. Петр и Мартин прошли через адские пытки во время следствия и оклеветали себя, подписав признание, что были агентами иностранной разведки, шпионами, диверсантами. Им предъявили статьи об измене Родине и терроре.
И вот они ждали выездной сессии Военной коллегии Верховного суда, которая должна была приговорить их к смерти. не было почти никакой надежды на то, что их захотят выслушать, поймут, в каких условиях оговорили они себя.
Петр жестоко тосковал о сыне.
«Когда меня не будет, пусть мой мальчик не сомневается в честности и преданности коммунизму его отца, пусть мне верит. Я бы хотел, чтобы над его кроваткой всегда висела моя карточка в морской форме. Я комсомольцем служил на флоте. Вот приближается весна, оживет природа, а мы ляжем в могилу».
Старый большевик Мартин хорошо знал моего отца с первых дней Октябрьской революции. Вместе они воевали на фронтах гражданской войны.
О чем бы ни писали мои соседи-узники, они заканчивали грустными размышлениями о приближающейся смерти и поручали мне рассказать людям, что невиновны.
Как-то оба попросили меня описать свою внешность. Это было так неожиданно в условиях сумрачной безысходности, нас окружавшей, что я растерялась. Сначала по женской слабости захотела приукрасить себя, но потом решила, что это святотатство перед лицом смертельной опасности, надвинувшейся на нас. Ничто не должно было будить и тревожить воображение. Заживо погребенные, мы не имели права на то, чем жили свободные люди. И я написала то, что не соответствовало тогда правде: «Мне за сорок, я седа, тяжело хронически больна, глаза мои почти ослепли».
Прошел день, и мои соседи сообщили, что им хочется переписываться со мной порознь.
Мартин написал мне, что Петр легкомыслен, часто увлекается женщинами, о чем мне следует знать. В свою очередь Петр назвал своего недавнего друга «педантичным сухарем». Оба они впервые рассорились. Письма Петра становились все лиричнее, интимнее. «Пусть ты больная, седая, старая. Мне все равно. Ты самая желанная, и я люблю тебя. Если бы я остался жить, то посвятил бы всего себя тебе».
Он мечтал о том, чтобы нам очутиться в одном лагере, и молил меня сообщить ему, к какому месту стены прикасается моя голова, чтобы прижиматься к нему и целовать камни. Он создал звуковую любовную азбуку: семь едва слышных ударов означало — обожаю тебя, пять — целую, два — твой Петр.
Началась самая бесплотная иллюзорная любовь, которую могли выдумать люди.
Когда-то Горький часто говорил о чувственном чаде во время войны. Я вспомнила «Пармскую обитель» Стендаля и бурную любовь, вспыхнувшую в душе героя, когда он был в заключении. Мне стало понятно и чувство страсти, обуявшее узников тюрем Франции во время Великой Французской революции, в пору кровавого террора. Роман полководца Гоша и будущей жены Бонапарта, привязанность красавицы Дельфины де Кюсти к генералу Богарнэ, которого ждала гильотина. Но все они были знакомы, встречались. Петр и я никогда — ни до, ни после этих мертвых месяцев — не видели друг друга.