— Да что вы? Это же Екатерина Ивановна Калинина, жена Михаила Ивановича Калинина.
Я остолбенела.
— Ну да, она самая. Муж — наш президент, а она осуждена как шпионка. Вот судьба… А ведь прожили они всю-то жизнь в согласии! Каково ему теперь?..
Но я уже не слушала и, расталкивая сидевших на полу узниц, бросилась к Екатерине Ивановне, которую знала с отроческих лет. Она была дружна с моим отцом, и лет десять назад мы состояли в одной партийной организации. Мне всегда нравилась эта простая, жизнерадостная женщина, типичная пролетарка, говорившая с легким приятным эстонским акцентом. В последний раз на одной из вечеринок мы все лихо отплясывали «русскую», а теперь сидели рядом на тюремной пересылке.
— Главное, не горюй, — говорила она мне. — Выстоим, на то мы коммунисты. Быть не может, чтобы нас скоро не выпустили, год потерпи, не больше. Убедили Сталина пробравшиеся в органы враги из иностранных разведок, что кругом измена, но он скоро разберется в этом. Партию не обманешь, — жена Калинина не унывала.
— Нет такого закона у коммунистов, чтобы жена, член партии, отвечала за мужа, — продолжала она, говоря обо мне. — Вот, помню, Лобов оказался провокатором и в начале революции был расстрелян, а его жена Валентина Николаевна пользовалась почетом и таким доверием, что до смерти своей была ответственным работником ЦК партий. Я ее хорошо помню. Говорят, когда Ленин узнал о предательстве Лобова, то вместе с Крупской написал Валентине письмо, чтобы она не горевала, что они ее знают, уважают, жалеют. Вот как поступал Владимир Ильич!
Одной из самых упорных «параш», как назывались в местах заключения налетавшие неведомо откуда вести, было сообщение о близкой амнистии. И в этапе это слово сопровождало нас постоянно.
Амнистия, пересмотр дел, свобода — если бы не эта всегда обманывавшая надежда, не нашлось бы у нас сил ни двигаться, ни тянуть лямку жизни.
Никто из нас не знал, куда едет. Назывались какие-то неведомые лагеря для жен в Караганде, Томске, Мордовии, а также Колыма и Норильск. Сроки у нас были стандартные: восемь лет, пять, изредка — три.
После недолгого пребывания в Свердловской пересылке меня повезли дальше. — Совсем больная, в жару, я добралась до Котласа, где пролежала недолго в палатке медпункта и с недолеченным воспалением легких снова пошла на этап. Эшелон из 700 заключенных отправляли в Сибирь, в Красноярские лагеря. Нас в было в теплушке-телятнике 34 женщины. Путь предстоял долгий. Стоял декабрь, а стены вагона не утеплили. Утром на стоянке нам выдавали сельди, хлеб и ведра с ледяной водой. Два раза в неделю полагался горячий суп. Свечей мы не получали. Зимний день короток, и с трех часов мы погружались в непроницаемую тьму. Посреди вагона стояла маленькая печурка-буржуйка. Места возле нее всегда были заняты, и в шутку мы прозвали истопничек жрицами огня. Сутками мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, страдая от холода. В сумерки и ночью на остановках конвоиры проверяли, ударяя молотками по стенам и крыше, нет ЛИ пробоин, не готовится ли побег. Стук этот действовал удручающе. С наступлением темноты отовсюду доносились стоны и всхлипывания. Женщины начали по пустякам ссориться и даже драться.
Прошла неделя, вторая, никто из нас не знал, сколько еще впереди таких же страшных дней. Мы жгли все, что могло дать хоть какое-нибудь тепло вагону. Усилились болезни, и у дыры в полу, заменявшей уборную, постоянно бранились занедужившие узницы. И мои силы были исчерпаны. Тогда я призвала на помощь испытанных спасителей в беде — фантазию и память. Мне удалось умиротворять сердца моих подруг. В насквозь промерзшей теплушке, с проступившим на стенах снегом, воцарялась подчас блаженная тишина Джек Лондон, Бальзак и Стендаль, Толстой, Чехов и Бунин сопровождали нас в этом крестном пути. Я извлекла из своей памяти все стихи, поэмы, которые знала. И впервые по-настоящему обрадовалась, что когда-то в детстве, на пари с дядей, выучила наизусть всего «Евгения Онегина».
Особенно понравилось мне импровизировать, когда, начиная свой рассказ, я не знала, как поведу его дальше и чем закончу. Эшелон двигался уже три недели. За это время умерло три женщины. Но ни разу на стоянках к многочисленным больным не зашел врач. Мы настойчиво, но тщетно протестовали.
Поздней ночью подъехал эшелон к Омску, и нас выгрузили, чтобы помыть в бане. За все минувшее время в дороге мы не покидали теплушки, не видели ночного неба. Пошатываясь, радуясь звездам, шли мы по пустым улицам незнакомого города. Вдруг раздалась команда:
— На колени!
Так бывало всегда, когда колонна на этапах вынуждена была задержаться. Заключенным не разрешалось стоять на ногах и приходилось садиться на землю либо становиться на колени.