Крушение всей жизни! Жена врага народа! Мы пробирались с Зорей домой, крепко держа друг друга за руки, точно вот сейчас нас разъединят навсегда. Суетливая толпа мешала нам идти быстро. Никому не было дела до только что разыгравшейся драмы. Черный «фордик» ехал рядом с нами, соразмеряя ход, и два агента внимательно следили за нами, точно мы могли провалиться сквозь землю или взлететь в поднебесье. Дома мама ни о чем не расспрашивала меня.
Я ворошила прошлое, думала о муже. Вспоминала все до мельчайших подробностей.
Началось истязание неизвестностью. Бессонница, постоянное ожидание «черного ворона», который, наконец, увезет меня, безбрежное отчаяние постепенно вели к безумию. Мечась в поисках выхода, я написала письмо Сталину и Ежову.
Я признавала, что если партия пожертвовала таким человеком, как мой муж, то, значит, видимо, на то имелись веские оснований, но сама я никогда не замечала ничего подозрительного, непартийного в его поведении. В партию я пришла на фронте, и путь мой был прям и безупречен. Я посвятила себя литературе и за восемь лет издала несколько книг, получивших одобрение. Что же мне делать теперь? Тень политического проклятия легла и на меня…
Дней десять не было ответа. В эту пору начался и окончился суд над Каменевым, Зиновьевым и другими. Пятаков требовал расстрела для «бешеных собак», как он выразился о них. Приговор был приведен в исполнение. На другой день состоялся воздушный парад, на котором присутствовал Сталин.
Сидя на подоконнике, я, как привороженная, не отрывала глаз от черного «фордика» напротив нашего подъезда, вздрагивала от случайного звонка, жаждала, чтобы меня скорее арестовали. Неопределенность страшнее смерти.
Однажды, когда я погрузилась в полное бездумье, — краткий отдых отчаяния, — раздался телефонный звонок. Я отвыкла от такого звука. Мы были погружены в одиночество, в тишину. Отверженные, мы дрожали, заслышав смех ребят, громкие голоса людей.
— Галина Иосифовна? — спросил незнакомый голос по телефону. — Говорит Агранов. Вы ведь писали Сталину и Ежову? Мне поручили поговорить с вами. Сегодня в десять вечера выходите на угол Спасо-Песковской площадки и Трубниковского переулка. Увидите машину. Подойдите к шоферу и скажите, что вы — Семенова. Там, куда вас доставят, вы тоже Семенова. Понятно?
Так во тьму, где я существовала без сна и почти без пищи, прорвался тусклый свет.
В назначенный час я подошла к поджидающему меня автомобилю и назвалась Семеновой. Шофер, не говоря ни слова, распахнул дверцу. Мы приехали на Лубянку и остановились у одного из подъездов в переулке. Меня ждали. Лифт поднялся высоко. Казалось, события развертываются стремительно, но… в приемной я просидела в ожидании целых пять часов, и лишь поздней ночью секретарь подозвал меня к одному из трех шкафов у стены. Я вошла внутрь и очутилась в огромной, ярко освещенной комнате. За столом, уставленным вазами с пирожными и фруктами, сидели Агранов и Ягода. Оба они нарочно приветливо улыбались. Я подошла к ним и села в мягкое кресло. Агранов с притворной заботой начал расспрашивать меня о моей жизни. В этот день в «Известиях» и «Литературной газете» снова клеветали, обвиняли меня в чудовищных преступлениях.
— Мы хотим вас спасти от страшной катастрофы, которая неизбежна. Вы молоды, даровиты, — он начал расхваливать меня, чтобы подчеркнуть, как много я теряю и как удачлива могла бы быть моя жизнь, если бы…
— Что я должна сделать? — прервала я.
— Все рассказать.
— Но в том, что я расскажу, нет и признака чьей-либо вины, иначе я давно бы сообщила об этом партии. Люди, меня окружавшие, были всегда и на словах, и в поступках людьми советскими, партийными.
— Вас обманывали.
— Кто знает, может, оно так и было. Но я этого не замечала. Что могла я знать, живя в замкнутой литературной среде, занятая работой над книгами?
— Расскажите все о себе, о жизни вашей семьи.
Четыре часа я говорила. Иногда Ягода или Агранов прерывали меня, щеголяя знанием деталей, которые я упустила. Очевидно, давно уже дом наш был под тщательным наблюдением. Тем лучше — ведь жизнь моя и моих близких опровергала любые подозрения.
На рассвете меня отпустили. Все повторилось на второй и на третий вечер.
— И тем не менее, — сказал на третью ночь Агранов, — вы говорите неправду, вы скрываете главное.
— Нет и нет! — вскричала я. Силы мои были уже на исходе. Ежедневно в десять часов машина отвозила меня на Лубянку. В два или три часа ночи, после изнурительного ожидания, меня впускали через дверь в шкафу в огромный кабинет. Лишь в пять-шесть утра, окончательно вымотанная перекрестным допросом, подслащенным шоколадом и фруктами, к которым я, впрочем, не прикасалась, меня отвозили домой.