Но нацисты сдали Нормандию не только по этой причине. Крушить автомобильные и рельсовые пути, мосты и коммуникации союзникам активно помогали французские партизаны — маки, парализуя передвижение немецких танков. Немцы свирепо мстили за диверсионные акты. Особенно в этом преуспела 2-я танковая дивизия СС «Дас рейх», раздосадованная потерями и срывами сроков передислокации из Монтобана на юге Франции в Нормандию. Она начала переброску танковых частей 8 июня, и на то, чтобы преодолеть 450 миль, ей потребовалось три недели (в обычных условиях она прошла бы это расстояние за несколько дней). Мстя за убийство сорока немецких солдат, «Дас рейх» устроила бойню в городке Тюль в Коррезе. «Это было 9 июня 1944 года, — вспоминала жительница города. — Когда я пришла из магазина домой, то ужаснулась, увидев мужа и сына повешенными на балконе. Эсэсовцы в тот день убили сто человек, Они заставляли женщин и детей смотреть на то, как они вздергивают свои жертвы на балконы и фонарные столбы возле домов»[1155].
Еще более страшная расправа произошла на следующее утро в деревне Орадур-сюр-Глан, где подразделение майора Адольфа Дикмана убило 642 человека, в том числе 190 школьников. Мужчин немцы расстреливали, женщин и детей заживо сожгли в церкви, а деревню спалили. Сообщалось, будто немцы сожгли в печи младенца, и Макс Гастингс не склонен полностью отвергать эту «дьявольскую выдумку». Деревня существует и сегодня, напоминая о том, каким изувером может быть человек по отношению к другому человеку. Гастингс тем не менее отметил: «Нельзя забывать о том, что Орадур — случай жуткий, но исключительный в войне на Западе, тогда как на Востоке такие расправы проводились повседневно, повсеместно и в национальном масштабе, начиная с 1941 года». Один из офицеров Дикмана — Ostkampfer (ветеран Восточного фронта), — делясь своими размышлениями по поводу Орадура с офицером из эсэсовской дивизии «Мертвая голова», сказал: «Для нас, герр Мюллер, это было как плюнуть и растереть»[1156].
4
«По натуре я человек не жестокий, — говорил Гитлер гостям за обедом 20 августа 1942 года. — Я поступаю так, как велит мне рассудок. Я рисковал жизнью тысячу раз, и тем, что еще жив, я обязан своей счастливой звезде»[1157]. Ангел-хранитель, оберегавший Гитлера, похоже, особенно поусердствовал во второй половине дня в четверг, 20 июля 1944 года. Гитлер любил вспоминать: «Тем, что я уцелел во время двух действительно опасных попыток убить меня, я обязан не полиции, а счастливой случайности». Один раз, 9 ноября 1939 года, он ушел из пивного бара в Мюнхене за десять минут до взрыва самодельной бомбы; в другой раз швейцарец выслеживал его три месяца в Бергхофе[1158]. Конечно, Гитлер соблюдал все предосторожности. «Насколько это было возможно, — говорил он, — я уезжал неожиданно и не предупреждал полицию». И офицеру по безопасности, штандартенфюреру СС Гансу Раттенхуберу, и личному шоферу Эриху Кемпке было строжайше наказано никому, невзирая на ранги, не сообщать о том, «куда и когда я уезжаю, когда, куда и откуда возвращаюсь». Тем не менее Гитлер мог чувствовать себя в безопасности только в своей ставке, в сосновых борах Восточной Пруссии (теперь эти места польские), называвшейся Wolfschanze («Волчье логово») по его давней нацисткой партийной кличке Волк.
«Здесь, в «Вольфшанце», — признавался Гитлер собеседникам вечером 26 ноября 1942 года, — я чувствую себя узником этих бункеров, и моя душа заперта»[1159]. Потому, может быть, и сегодня, когда посещаешь эти развалины, в них иногда вдруг раздается зловещее эхо. Йодлю «Вольфшанце» казался чем-то вроде «монастыря и концлагеря». Ставку обслуживали две тысячи человек, и здесь Гитлер провел восемьсот из 2067 дней своей войны. Бетонные стены Führer-bunker, личного бункера фюрера, где Гитлер ходил взад-вперед и «вынашивал идеи», были толщиной шесть футов, и он был оборудован вентиляцией, электрическим обогревом, горячим и холодным водоснабжением, кондиционированием воздуха. В «Волчьем логове» имелись два аэродрома, электростанция, железнодорожная станция, гаражи, узел связи, сауны, кинозалы, кафе-кондитерские.
Через многие годы после войны Дёниц заявлял: «Успешное англо-американское вторжение в Нормандию в июле (sic) 1944 года стало следствием поражения нашего подводного флота, и теперь мы понимали, что у нас нет никаких шансов выиграть войну. Но что мы могли сделать?»[1160]. Не сверх меры лояльный Дёниц, конечно, а некоторые другие старшие офицеры в высшем германском командовании знали, что делать: избавиться от Гитлера. Латентная враждебность в отношениях между Гитлером и генералами присутствовала почти постоянно за исключением довольно краткого периода взаимного обожания, связанного с легкими победами начала войны. «Генштаб остается последней масонской ложей, которую я еще не ликвидировал», — сорвалось как-то с языка фюрера. В другой раз он выразился еще яснее: «Эти господа с малиновыми лампасами на штанах иногда кажутся мне еще более мерзкими, чем евреи»[1161]. Неудача под Москвой дала новую пищу для взаимных антипатий, а когда стало очевидно, что Германия терпит поражение, самые отважные из генералов решили, что пора действовать. О демократии никто и не думал, большинство заговорщиков хотели лишь убрать ефрейтора, некомпетентного и мешавшего договориться о мире, который, объективно говоря, только и мог уберечь Германию от советской оккупации.
И в четверг, 20 июля 1944 года, в 12.42 в одном из строений «Волчьего логова», где Гитлер проводил совещание, взорвалась двухфунтовая бомба, принесенная швабским аристократом, героем войны, полковником, графом Клаусом фон Штауффенбергом. Она находилась всего в шести футах от фюрера, внимательно изучавшего на карте данные воздушной разведки. Штауффенберг использовал британские взрыватели, не издававшие предательского шипения. Это было одно из семнадцати покушений на Гитлера, но не привело к нужному результату вследствие ряда случайных факторов: совещание было перенесено из бункера в наземное помещение; портфель с бомбой переставили под стол, положив его за массивную дубовую ножку; Штауффенберг успел зарядить не две, как планировалось, а только одну бомбу. «Свиньи!» — промелькнуло в голове фюрера. Можно сказать, что ему опять повезло, хотя не обошлось и без шока и мелких ранений: взрыв повредил ему барабанные перепонки, левый локоть, оставил не меньше сотни заноз в обоих бедрах, порезы на лбу и лице, распорол брюки, воспламенил волосы и часть одежды. «Поверьте мне, — говорил он потом за обедом секретарше Кристе Шредер, — для Германии это переломный момент. Теперь все пойдет по-другому. Я рад, что Schweinhunde (собачьи свиньи) сняли маски»[1162]. В тот же день в 14.30 Гитлер, Гиммлер, Кейтель, Геринг, Риббентроп и Борман встречали на железнодорожной станции Муссолини, фюрер приветствовал дуче левой рукой. Ефрейтор вдруг вспомнил, как однорукий полковник в спешке уходил из комнаты без желтого кожаного портфеля, обрывки которого были обнаружены среди руин. Его армейский адъютант, генерал Рудольф Шмундт получил тяжелые ожоги, ослеп и 1 октября умер от ран. «Не ждите от меня, что я буду осушать ваши слезы, — сказал Гитлер фрау Шмундт. — Вы должны утешать меня»[1163]. Помещение оперативного штаба, где взорвалась бомба, не сохранилось; на том месте поставлен мемориальный камень в память о Штауффенберге. (21 июля в час ночи его расстреляли, потом эсэсовцы откопали его останки, и где они теперь — неизвестно.)