Я сознавал всю важность собрания и потому старался быть внимательным.
Поздно ночью собрание единодушно вынесло резолюцию: Карпатскую Русь надо присоединить к СССР.
На этом же собрании были даны инструкции всем коммунистическим ячейкам вести среди широких масс населения усиленную агитацию за присоединение.
— Сволочи! — прошептал Мишка, сжав кулаки.
Коммунисты добьются своего. Власть везде в их руках.
Я тоже за присоединение к Советскому Союзу. Но мною руководят иные соображения. Я знаю, что ждет мой народ в рамках Советского Союза. Сначала беспощадная чистка. Потом болезненный переход к социализму. Вполне возможно, что большевики переселят нас и уничтожат, как бытовую единицу. Для меня это было бы страшным ударом. Я люблю родной карпатский быт, нравы, обычаи, люблю полонины, Тису и Реку, люблю эти разбросанные по склонам гор хаты, люблю звуки трембит…
Но пусть сбудется веление судьбы.
Возможно, что, если Карпатская Русь не воспользуется предоставленной ей возможностью, ей придется в иностранном рабстве ждать еще тысячу лет второго такого случая. Я знаю, что в Советском Союзе нам придется перенести много горя. Страдает вся Россия, будем страдать и мы, но будем страдать вместе.
Приехал мой лучший друг Федя. Он — поручик чехословацкой армии. На груди у него красная ленточка.
— За ранение, — с легким презрением ответил он на мой вопрос.
Выражение лица у него жесткое, глаза строгие и холодные, движения нервные, говорит мало, на вопросы отвечает неохотно. От моего внимания не ускользнула появившаяся у него новая манера — говорить неискренне.
Вечером мы остались с ним наедине. Он облегченно вздохнул.
— Так ты уже инженер? — в его голосе звучала обида.
— Да, — ответил я сухо.
— Ерунда! Диплом в жизни не играет никакой роли.
— Почему?
— Ты бы это понял и сам, если бы побывал в тех условиях, в которых довелось бывать мне.
— Говори яснее.
Федя окинул меня взглядом с ног до головы, сел на стул и опустил голову.
— Останешься дома или уедешь? — спросил он неожиданно.
— Останусь дома.
Мне надоело загадочное поведение Феди, и я попросил его быть со мной более откровенным.
— Ладно, буду откровенным. — Он откашлялся. — Ты знаешь, когда я убежал в Советский Союз?
— Знаю.
— Границу удалось мне перейти легко. На той стороне я почувствовал себя вне опасности и сам пошел к пограничникам. Они встретили меня дружелюбно: накормили, угостили папиросой, дали стакан водки. Я уже думал, что моим приключениям конец и что в будущем заживу настоящей свободной жизнью, — но… Пограничники передали меня в районный НКВД. Вот здесь-то и началась моя трагедия. После предварительного допроса меня отправили с сотней других перебежчиков в тюрьму в Станислав…
Федя смолк. На его лице отразился ужас.
— Три месяца длились допросы, — продолжал он. — В камере — голод, вши, грязь, воровство, ругань, драки. А на допросах — один и тот же вопрос: сознайся, ты шпион? Веришь или нет, слово «шпион» мне тогда так опротивело, что и теперь, когда я его слышу, мною овладевает неудержимое бешенство, такое бешенство, что, может быть, я близок к настоящему безумию. Не помогли ни доводы, ни заверения, ни просьбы. Мне кажется теперь, что я был тогда совсем помешанным. Меня присудили на пять лет принудительного труда в лагерях специального назначения. Нет таких слов в мире, которыми можно передать то, что я пережил тогда, слушая приговор. За что меня судили? За то, что, оплеванный и избитый до полусмерти венгерскими жандармами, решил убежать в самое свободное, самое передовое государство в мире? Венгры били меня за то, что я был русским, — за что же судили меня русские? За то, что я перешел к ним с светлой верой в их правду? Если бы я был преступником, убийцей, вором или взломщиком, я не страдал бы так. Но я чувствовал себя невиновным. В Станиславской тюрьме у меня украли ботинки. Бывалые заключенные посоветовали мне порвать рубашку и замотать ноги тряпками. Я послушался совета и хорошо сделал. Из Харькова пришлось идти пешком. Снег, мороз, ветер, — а у меня на ногах тряпки. Смотришь вперед конца не видно серой массе. Смотришь назад — то же самое. Кто отстал — тот распрощался с жизнью. На первом этапе нас стали пересчитывать. Двух не хватает. Пересчитали вторично. Не хватает. Как раз в это время проходили мимо двое рабочих. Лягавые[5] бросились на них и прикладами втолкнули в наши ряды, угрожая расстрелом в случае попытки сделать хотя бы шаг в сторону… Сначала я не понял, в чем дело, и сообразил только позже. Если бы лягавые не сдали точно принятое ими количество людей, — не миновать бы им строжайшего взыскания. Поэтому они, не задумываясь, заменили двух убежавших этими рабочими. Пока разберут и выяснят, в чем дело, пройдут года. Кто поверит рабочим, что они не осужденные? Если бы мне раньше кто-нибудь рассказал подобный случай, я плюнул бы ему в глаза. Но своим глазам я верю… Путешествие мое окончилось Колымой. Я медленно умирал. Из колымских лагерей почти никому не удавалось выбраться живым, и я был уверен, что меня постигнет та же участь. Если бы я не связался с урками, я бы погиб с голода. Урки воровали пайки у румын и разных нацменов и, таким образом, спасали себя от смерти. Зато румыны и нацмены гибли сотнями. Вместе с урками я сделал много преступлений, но считаю, что за эти преступления недостойны судить меня даже самые безупречные судьи. Только один Бог понимал меня тогда, — пусть Он меня и судит.
Я был потрясен рассказом Феди. Доводилось мне и раньше слышать подобные истории, но я им не особенно верил. Феде же я не мог не верить.
— Про Маруську ничего не знаешь?
— А как же! Погибла от чахотки в Туркестане.
— В лагере?
— Да… Эх, выпить бы…
Я достал из шкафа бутылку водки. Федя выпил стакан, потом второй. Мне было понятно его душевное состояние. Он хотел отогнать тяжелые воспоминания.
— Ты, Коля, не сердись на меня… Я не пьяница. Это я только так.
— Ладно.
— Советую тебе записаться добровольцем в чехословацкую армию.
— Нет, я останусь дома.
— А я — так ни за что на свете.
— Твое дело.
— Я, Коля, и национальность переменил… Не сердись, прошу тебя, и не осуждай меня. Если бы знал, как в Станиславе издевались надо мной за то, что я считал себя русским. «Какой ты, мать твою так-растак… русский! Ты венгр, шпион, подлец!» Глупости, я вру. Я хотел бы быть не русским, но не могу. В душе я остался тем же, кем был раньше. Только никому об этом не говорю.
Федя выпил еще стакан водки и, распрощавшись со мной, ушел. Мною овладело, не покидающее меня до сих пор, жгучее негодование. Как могли большевики быть такими близорукими? Ведь к ним убегали наши русины тысячами, а они видели в них — шпионов!
Впрочем, это их принцип: пусть лучше погибнут тысячи невиновных, чем останется в живых один виновный.
В мире нет ничего вечного. Не вечными будут и большевики. Пройдут годы, и карпатская история отметит еще одну темную страницу в жизни своего народа.
С 1939 по 1941 год убежали в Советский Союз тысячи наших людей. По тем неопределенным сведениям, какими я располагаю сейчас, две трети из них погибло в концлагерях. Иными словами, Советы замучили тысячами наших невинных людей.
Такого нам даже венгры никогда не устраивали.
Я приехал с Верой в Мукачево. На базаре шел митинг. Какой-то новоиспеченный комсомолец агитировал среди молодежи. «Красная армия, лучшая армия в мире, принесла нам свободу на штыках» — кричал комсомолец. «Вступайте в комсомол, вступайте в ряды Красной армии. Враг еще не добит, нам нужно добить его в его собственной берлоге».
Толпа слушала молодого оратора скорее по привычке, чем из интереса. Митингов развелось у нас за последнее время неисчислимое количество. Чехи агитируют вступать добровольцами в ряды чехословацкой армии; русские — в Красную армию; рабочие пропагандируют свои требования: отнять все предприятия у собственников и передать их в руки государства, сократить десятичасовой рабочий день до восьмичасового, увеличить зарплату рабочих в два раза.
Новоиспеченный комсомолец старается говорить по-русски, но это ему не удается.
«Хай живе батько Сталин! Хай живе Красная армия! Хай живе великая партия большевиков!».
Как раз в этот момент внимание толпы отвлекли громкие ругательства красноармейца, схватившего за горло гражданина с меховым воротником. Второй красноармеец, сев на велосипед, поспешно удалялся.
— Ловите его, ловите! Это мой велосипед, — кричал гражданин с меховым воротником.
Милиционеры подняли стрельбу. Кто-то завизжал, барахтаясь на мостовой.
Новоиспеченный комсомолец спрыгнул с прилавка и скрылся в соседнем дворе.
Вера схватила меня за руку.
— Уйдем поскорее. Это черт знает что!
— Еще не то будет, — утешил я ее.
Тетя Веры, очень милая старушка, встретила нас как родных, угостила чаем с хлебом.
— Не знаю, как мы будем жить дальше. Магазины пустые, на рынке все дорого. Дров нет, соли нет, сахара нет. Русские платят рублями или кронами. Торговцы берут только пенго. Везде грабежи, убийства. Солдаты ничего не делают, только взламывают погреба и пьянствуют. Скажи мне, Коля, неужели у них и дома такой беспорядок.