В кожаном кресле за столом сидел полковник. Проворный следователь из уголовного розыска описал бы его так: среднего роста, полный, лицо круглое, бритая голова, серые глаза, правильной формы нос, косматые черные брови, бычья шея. Особых примет нет.
Я не следователь из уголовного розыска, и полковник произвел на меня иное впечатление. Строгие, холодные глаза, непреклонная воля и решимость во всей фигуре, быстрые движения и уверенность в себе.
Одет он был, в сравнении с офицерами, которых я видел в запасном полку, более чем хорошо. Китель, с красной окантовкой пехоты, галифе, начищенные до блеска хромовые сапоги — все было первосортного качества и пригнано по фигуре.
На стуле, перед письменным столом, сидел смуглый капитан.
— Товарищ капитан, проверьте его немецкий язык.
Голос полковника звучал твердо. Он врезался в мое сознание, как холодная сталь.
Капитан спросил меня, где я учился немецкому языку. Акцент у него был чисто русский. Убедившись, что я свободно говорю по-немецки, полковник поднялся из кресла и устремил на меня свои холодные глаза.
— В Кеймелгарито не работали?
— Нет.
Мне показалось, что он действительно читает мои мысли, так сосредоточенно смотрел он на меня. В Кеймелгарито я и в самом деле никогда не работал и потому ответил спокойно.
— Впрочем, мы узнаем… Вы, наверно, не подозреваете, в какое учреждение попали?
— Нет.
— В управление контрразведки СМЕРШ Четвертого Украинского фронта.
Произнося эти слова, полковник следил за выражением моего лица. Он, видимо, думал, что чрезвычайно удивит меня. Я же остался спокоен. Хотел было сначала удивиться, но вовремя раздумал, — чего доброго, подумает, что мне раньше было известно про СМЕРШ.
— Запомните, что СМЕРШ значит — смерть шпионам!
В последние слова полковник вложил всю силу своей огромной воли. Я не только понял, — я ощутил это всеми фибрами души.
Майор заставил меня подписать в трех экземплярах бумагу, примерно такого содержания: «Обещаю, что нигде и никогда, даже под угрозой смертной казни, о работе своей в Управлении контрразведки СМЕРШ Четвертого Украинского фронта говорить не буду. Мне известно, что в противном случае я подвергнусь строгому взысканию вплоть до высшей меры наказания — расстрела».
— Если вы убежите от нас в какое-либо иностранное государство, одна из этих бумаг с вашей подписью будет доставлена контрразведке приютившего вас государства. Этого будет достаточно, чтобы вас там пустили в расход…
Я поблагодарил майора за отеческое предостережение. В душе я с нетерпением ждал конца всем этим запугиваниям, но, увы, пришлось пройти еще одно испытание.
Фотограф, безобразнейший сержант с глазами уголовника, снял меня в профиль. Огромной лапищей он поворачивал мою голову то справа налево, то слева направо. Я начал злиться. Что же это такое, наконец?
Отдел кадров определил меня на должность переводчика в третье отделение второго отдела.
Товарищ Колышкин, заведующий складами комендатуры, выдал мне офицерское обмундирование.
Майор Гречин, начальник 3-го отделения, плотный мужчина средних лет, с круглым веснушчатым лицом, с маленькими припухшими глазками и подозрительной улыбкой уголками губ, прочитал мне наставления.
— Никуда без моего ведома не отлучайтесь. С гражданским населением не связывайтесь. Строго предупреждаю вас относительно женщин (при этих словах майор хитро подмигнул). У нас в Управлении их много. Можете с ними возиться, но ни в коем случае не входите в сношения с местными.
Я внимательно слушал майора. Он говорил официальным тоном, что означало — беспрекословное повиновение и безоговорочное выполнение.
Вдруг майор перешел на приятельский тон.
— У нас народ грубый, дерзкий и бессердечный. Таким должны быть и вы. Если вас кто-нибудь обидит, не ходите ко мне с жалобами, рассчитывайтесь сами на месте с обидчиком. Следите за собой. Нянек у нас нет, ухаживать за вами некому. Стирку белья, починку и прочее — обеспечивайте себе сами.
У меня закружилась голова от всех этих наставлений. Я ждал с нетерпением ухода майора. Куда там! Майор засыпал меня десятками вопросов относительно моего прошлого. Я отвечал вяло и скупо.
Майор, должно быть, хороший следователь. Я с трудом прошел ряд его перекрестных вопросов.
Лишь в 10 часов вечера майор ушел из моей комнаты. Я долго не мог успокоиться. Как быть? Что делать? Квартира В. недалеко отсюда. Надо обязательно посоветоваться с ним, пока не поздно…
Приняв все меры предосторожности, я вышел из здания суда. К моему счастью, В. был дома.
Мы разговаривали недолго. В контрразведке надо остаться. Таково решение В.
Игра с огнем. Но разве до сих пор вся моя жизнь не была той же игрой? Как вести себя в контрразведке? Лучше всего будет, если я буду вести себя естественно, скажем, так, как вел бы себя на моем месте обыкновенный мукачевский мещанин. Нельзя быть слишком скромным в расспросах. Это вызовет подозрение у начальства. Но и чрезмерная любознательность вредна. Постепенно я узнаю все, что меня интересует.
Распорядок дня в Управлении таков: в 8 часов завтрак. С 8-ми до 12-ти рабочее время. С 12-ти до 3-х обед и «основное время отдыха». С 3-х до 10 вечера рабочее время. В 10 часов ужин. После ужина — до часу ночи — опять рабочее время.
Майор Гречин говорил, что работы в Управлении очень много.
— Иногда работаем и целую ночь напролет.
В 8 часов утра я отправляюсь в столовую.
В большом помещении стояли длинные ряды столов, покрытых скатертями. На столах в мисках горки нарезанного «белого» хлеба. (В запасном полку хлеб был гораздо темнее.) Сотни чекистов молча приходили, завтракали и уходили. Странные люди эти чекисты. У всех мрачное настроение и усталость на лицах. Я нарочно долго не уходил из столовой, пытаясь найти кого-нибудь с радостными или хотя бы не гневными глазами. К большому моему удивлению, ни одного такого человека не нашлось.
Маша, запуганная некрасивая девушка, спросила — сыт ли я?
— Еще бы!
— У-у на-а-с кормят хорошо. Завтрак всегда из четырех или пяти блюд. Голодать не-е-е будете.
Маша временами заикалась. Должно быть, последствия какой-нибудь тяжелой болезни или контузии.
Капитан Потапов вошел ко мне с папкой в руках.
— Переведите вот эти бумаги на русский язык.
Я улыбнулся.
— Неужели приходится переводить и на какой-нибудь иной язык?
— Разумеется.
Капитан Потапов картавил: вместо «разумеется» у него вышло «газумеется».
— Что же это за бумаги?
— Последние распоряжения местным ячейкам Глинковой Гарды и списки ее членов.
Капитан Потапов (тот самый, который проверял мое знание немецкого языка перед полковником Дубровским, заместителем начальника) ушел.
Оставшись наедине, я принялся перелистывать бумаги. Почти на каждом листе стояло красным карандашом: «Строго секретно», Полный список членов Глинковой Гарды Сабиновского округа. СМЕРШ работает неплохо. Меня удивляет только одно: почему смершевцы интересуются не только вражеской разведкой, но и этими простыми крестьянами, которых злосчастная судьба заставила поступить в Глинкову Гарду. Впрочем, здесь нечему удивляться. Советская система не терпит никаких других идеологий. Она признает только себя — как незыблемо правдивую. Она построена на том же принципе, что и религия — «Да не будет тебе иного Бога, кроме Меня». Разница только в том, что служители Церкви привлекают верующих силой божественной правды, тогда как служители советской системы, чекисты, заставляют людей верить в абсолютную правдивость социализма и коммунизма, не гнушаясь никакими средствами принуждения.
Компартия, проповедница советской системы, давно пришла к заключению, что социализм и коммунизм не обладают силой абсолютной правды, как Церковь, и потому компартии нужны были иные проповедники. Это чекисты во всех своих видах. Смершевцы — чекисты высшей марки. Их назначение — выкорчевать ту Европу, которая мыслит иначе, не признает советской системы. Притом, выкорчевать так, чтобы не осталось ни одного инакомыслящего очага.
Сабиновский крестьянин, не понимающий ни Глинковой идеологии, ни идеологии советской системы, — враг по многим причинам. Прежде всего, он был организованным противником коммунизма и мог бороться против Советского Союза. Но уничтожить его надо не только из-за того, что он враг, а и для того, чтобы окружающие видели смерть его и чтобы в умах их не зародилось отрицание советской системы и желание бороться с ней.
Иегова — грозный Бог, но Его никто не видел и никто не испытал непосредственно гнев Его.
Сталин — тоже грозный бог. Его многие видели. Гнев же его испытывает вся Россия уже десятки лет. Испытает и Европа. Десятки тысяч смершевцев тому порукой. Они рыщут, как волки, по занятой Красной армией территории и выкорчевывают свободолюбивую, непокорную духом Европу. И где они пройдут, там не останется ни одного очага свободной мысли, — будут только рабы советской системы.
Мне жутко. И я оказался в среде тех, которые превращают мир в рабов. Однако это не совсем так. Пока еще моя совесть чиста. Я постараюсь сохранить ее чистой и в будущем.
Египетские жрецы сообщали свое уменье владеть массами только посвященным.