Настало время трапезы перед долгой изнурительной дорогой, никто не знал, когда им доведется снова подкрепиться. На грубо сколоченных столах, поставленных у дверей, для них был накрыт завтрак, вчерашний пьяный сброд исчез, - видно, эти люди подались прочь ночью или ранним утром. Для всех места за столом не хватало, трапезничали по очереди. Хотя здесь ели не все паломники, а лишь те, что попроще, победнее. Богатым накрывали на стол в других комнатах, у них были лошади и кареты, торопиться им было не к чему, их еще не было видно. За столами было ужасно тесно, одни толкались и хватали куски побольше, стараясь наесться до отвалу. Другие сидели за столом как пришпиленные, ели и пили долго и основательно, покуда их не стаскивали с места те, кому хотелось хоть что-нибудь перехватить. Но большинство из них знало меру в еде, как и подобает паломникам, те же, кто умерщвлял свою плоть, едва притрагивались к еде и шептались друг с другом, глядя с отвращением на это обжорство. Прошло немало времени, покуда все насытились.
Вот проводники разных групп прокричали сбор и' поляне возле постоялого двора, и люди потянулись туда. Яркий свет слепил им глаза, когда они выходили из дома. На востоке солнце уже успело подняться довольно высоко над горизонтом и освещало величественный ландшафт пока еще прохладными лучами, наполняя его чистотой и ясностью нового дня, выявляя каждый, даже самый дальний, предмет удивительно отчетливо, и казалось, будто видишь все в первый раз. После дождя все дышало первозданной свежестью, словно мир был только что создан этим утром и радовался тому. Повсюду журчала вода, маленькие ручейки и ручьи побольше, сверкая и извиваясь, стекали вниз по склонам или падали с крутизны, наполняя долины своими песнями. Да, это было поистине утро сотворения мира, утро Воскресения. Они стояли очарованные и смотрели окрест, благодарные этому чуду, которое связывали в своем воображении со своим паломничеством, принимая его как дар свыше. В вышине, на самых высоких горах, выпал снег, первый снег после лета, и вершины их сияли белизной на фоне неба, словно пели гимн ему. Восхищенные, они тоже запели песнь, песнь паломников, самую прекрасную из тех, какие они знали, о небесном Иерусалиме, парящем в облаках над земным городом, о том Иерусалиме, к которому они стремились, к которому шли. Они стремились туда, как бы ни было прекрасно на земле. В толпе поющих стояла рослая глухонемая женщина, оглядывая прекрасные и незнакомые места. Незнакомец стоял поодаль и смотрел на них украдкой. Их лица, обыденные, невыразительные, излучали сейчас нечто непонятное, что не было присуще им самим, нечто не принадлежавшее им, что... что же это было? Этого он не знал. Откуда ему было знать! Но ведь он это отчетливо видел. Неужто это были те самые люди, которые только что дрались из-за еды, люди, о которых накануне так скверно говорила пьяная женщина?
Она и сама стояла неподалеку от него и смотрела на них, на эту восторженную толпу. Она была бледная, со впалыми глазами, мрачная и подавленная, совсем не такая, как накануне. Казалось, она кого-то искала в толпе паломников, вот она подошла к молодой женщине и заговорила с ней, верно, это была та, что зарабатывала блудом на свое путешествие ко гробу Господню, да, это точно была она. Хотя она вовсе не походила на девицу подобного рода и собой была нехороша. Женщина, которую называли Дианой, говорила с ней о чем-то тихо, но горячо, она, казалось, была взволнована уходом паломников и никак не хотела выпускать руку девушки из своей руки. Ее лицо с неправильными, довольно грубыми чертами не отражало особого вдохновения, а лишь естественную радость оттого, что они наконец отправляются, что паломники продолжат свой путь, но, может быть, в ее глазах горел огонь, который было трудно разглядеть на далеком расстоянии. Многое и даже очень важное зависит от того, на каком расстоянии смотришь, и он не хотел отрицать, что в ней могло быть нечто, чего он не разглядел.
Он тоже искал кого-то в этой толпе - человека по имени Товий, рассказавшего ему о своей удивительной жизни. Странно, его нигде не было видно. Здесь его точно не было, здесь все уже были в сборе. В самом деле, странно... Сейчас паломники двинутся в путь. Проводники прошли вдоль колонны, в последний раз пересчитывая людей в своих группах, - все были на местах. Две женщины, слишком слабые, чтобы идти пешком, уселись на своих маленьких осликов, а повредивший ногу мужчина давно уже сидел верхом на нетерпеливо бьющем копытом муле. Все были готовы. Не хватало только Товия. Никто не спрашивал о нем и не собирался его ждать, никто не знал, что он паломник, ведь он и в самом деле к ним не принадлежал.
Вот из дома вышла, слегка прихрамывая, старая Елизавета. Ей тоже хотелось поглядеть на шествие паломников. Сколько раз ей и раньше приходилось видеть, как они отправляются в далекий путь, в чужедальнюю страну, о которой она так много слышала и которую никогда не увидит. Хотелось ли ей этого, хотелось ли уйти с ними, оставить вечные хлопоты по дому? Возникало ли в ней хоть раз это желание? Как знать. На ее старом, морщинистом, увядшем лице этого прочесть было нельзя. Ничто не изменилось в нем, когда шествие наконец сдвинулось с места и песня о Иерусалиме снова зазвенела, еще более восторженная и ликующая, чем прежде. Она лишь провожала их взглядом потускневших серых глаз.
Но в глазах у Дианы стояли слезы, она смотрела на паломников, на девушку, которая даже не обернулась, а смотрела вперед, как и все они. Он слышал, как Диана всхлипнула.
Впереди шествия несли большой некрашеный деревянный крест, поднятый высоко над головами. Он выделялся на фоне горного перевала, а когда шествие поднялось на перевал, крест стал четко выделяться на фоне неба. Незнакомец стоял и смотрел ему вслед, смотрел, как он плыл над этим величественным ландшафтом, словно ему принадлежала вся земля, все эти люди, идущие за ним по пути к маленькому городу, к незаметному холму, где он когда-то был воздвигнут. Вот он уже остался один и все смотрел... Неужто он никогда не забудет!..
Он думал об этом и позднее, блуждая в одиночестве по окрестностям, в широкой части долины, где стоял странноприимный дом.
Поистине странно. Так много людей было распято на Голгофе, на этом маленьком холмике, куда теперь устремлялся поток паломников. Да, на том же кресте, что и Он, на кресте, который теперь называют Его крестом, которому поклоняются как самой большой святыне, на нем мучилось и страдало столько людей и после Него, покуда крест не истлел. А сколько крестов стояло там до и после Него и сколько людей страдало на них... Но помнят только о Нем, остальные не в счет. О них давно забыли, никому нет до них дела, никто не думает о том, за что они страдали, были виноваты или невиновны. Помнят лишь Его одного. Они мучились так же, как Он, но их страдания не имели смысла и потому были забыты. Только Его страдания имели смысл. И Он знал это. Знал, в чем этот смысл. Смысл для всех времен, для всех людей; верно, душа Его была полна этой мыслью, когда Он шел, чтобы принести Себя в жертву и умереть. Верно, не так уж тяжко было вынести то, что должно было вынести. Если ты полон сознания того, что с тобой творится нечто чудесное и важное. Верно, легче нести свое бремя, если тебе суждено совершить нечто столь великое, столь высокое. Да и не самое это тяжкое на свете: подняться на гору и дать себя распять.
Его страдания и смерть, говорят они, есть самое великое, что когда-либо случалось на земле, самое важное. Да, быть может, так оно и есть, так оно и есть. Но доколе будут страдать люди, мучения которых ничего не значат?
Так он размышлял, блуждая в одиночестве. Он шел наклонясь вперед, не глядя по сторонам. Да и к чему ему было озираться? Но вот он немного приподнял голову. И тут он увидел в лощине с левой стороны Товия, который ходил вдоль ручья. Берег ручья был усыпан хвоей, по этой хвойной дорожке он и ходил. Товий беспокойно шагал взад и вперед, а за ним по пятам бежала грязно-рыжая собака. Видно, он пришел сюда, чтобы побыть в одиночестве. Незнакомец решил было оставить его в покое, но после недолгого колебания спустился к нему по заросшему сухим кустарником склону.