— Знаком? Конечно! Весь город знаком с ней!
Вильгельм Лино был шокирован и ответом сына, и выражением его лица, но все равно продолжал в том же самом легкомысленном тоне.
— Ага, значит, ты знаешь ее?
Герман Лино посмотрел на отца и фривольно усмехнулся, но старику удалось сдержаться, так что сын ничего не заметил. Он сам не понимал в этот миг, как он внутренне ненавидел сына.
Последняя баталия разгорелась, когда они садились в карету.
Кучер приехал домой ночью с поднятым верхом, а потом, не подумав, сложил его, не протерев как следует, и скопившаяся влага уничтожила блеск лакировки. А карету только недавно покрыли лаком. И теперь всюду тусклые, тусклые пятна. Герман знал, что будет. Отец всегда реагировал болезненно на самые мелкие недостатки. Он принял руководство торговым домом в двадцать один год, работал денно и нощно, поэтому часто без надобности сердился, если где-то что-то не ладилось. Герман Лино надеялся погасить утреннее радушное настроение отца, обратив его внимание на тусклые пятна на крыше кареты.
«Ах, пустяки! Неприятно, но мир, надеюсь, от этого не погибнет. Мы заново покроем ее лаком, мой дорогой сын».
Лишь когда Вильгельм Лино оказался в своей конторе, он позволил себе расслабиться. Однако он сразу понял, что сегодня не в состоянии заниматься письмами, счетами и отчетами, громоздившимися у него на столе. Он снова надел пальто и вышел на улицу. Странно, но он чувствовал, что должен поступить именно так. Он чувствовал себя школьником, удравшим с занятий. И вдруг в голове пронеслось, ведь это дух отца, дух Георга Лино, руководил им здесь все время, ведь он работал как сын, по велению своего отца и в его подчинении. И вот впервые он вышел из повиновения. Он заметил, что служащие подозрительно покосились, когда он уходил. Вероятно, подумали, что это явно неспроста, что, Лино, вероятно, попал в затруднительное положение, идет на встречу с тем или иным директором банка.
Но Вильгельм Лино тотчас же отправился в цветочный магазин, где он нашел большой выбор осеннего красочного великолепия. Он сам собрал огромный огненный букет. Пламя осени. Сентябрьский костер. И букет выражал его чувствования: он видел ее, видел перед собой как наяву. Он испугался, внутри у него бушевала буря, шторм небывалой силы, рушивший его субстанцию, а все, что касалось ее, копилось в нем, и он ощущал каждой клеточкой своей души и тела именно то, что в ней было мирского, земного характера. Под впечатлением этого видения он написал на визитной карточке:
Его мысли продолжали свой неукротимый бешеный бег, искорками метались в голове, складывались в строчки, которые он спешил записать и которые отвечали его сильным чувствам. «Лалла — зверь лесной», да, она была именно такой. Маленький зверек, неприрученный и неуправляемый. Она была немного диковата. Но было в ней нечто другое: «Лалла — пташка вольная». Выражение культуры в ее существе? Ее необычная способность понимания, ее особенное умение слушать. Хорошая черта характера. Но необузданность, даже, можно сказать, бесстыдство в ней неприятно, отталкивало. Он видел, он знал, что не обманывался. Лишнее жжение в его любви к ней, это знание клеймило огнем. Оно разъедало. Нет, неправда, она была еще и другой, такой, какой он желал бы видеть ее. Она была сказкой, эта Лалла Кобру!
Неожиданно возникло ощущение, будто он участвовал в чем-то нехорошем, малопристойном. Собственная проницательность терзала его, казалось, будто он совершил неблаговидный, недостойный поступок. Он должен непременно видеть ее, снова оказаться на высоте своего чувства.
Да, он должен избавиться от этого недостойного, режущего нервы видения. Но оно не уходило. Он чувствовал, что она достанется ему нелегко — если вообще достанется. Она ведь неуловима! Ее образ манил его, звал, нет, сил больше нет вынести эту муку — он должен, должен видеть ее. Он пойдет к ней с цветами…