«О вы, угнетенные люди! — вскричал он. — Как можете вы переживать столько горестей, будучи так утомлены ими? О, как можете вы доживать до старости, когда круг спутников вашей юности разрознивается и наконец совсем разрушается; когда гробы ваших друзей углубляются в землю, как ступени к собственному вашему гробу; когда старость распростирается над вами, подобно сумеркам немого и мрачного вечера над охлажденным полем битвы. О вы, бедные человеки, как ваше сердце можешь сопротивляться всему этому?»
Тело героя, которого душа отлетела, поместило кроткого ангела среди людей ожесточенных, среди их неправд, среди судорог порока и страстей. Его чресла были препоясаны колючим поясом, которого иглы так ужасны и который сильные земли всегда сжимают теснее и теснее, он видел как когти геральдических животных вонзаются в свою жертву, лишенную перьев; он созерцал земной шар, исчерченный во всех направлениях и покрытый черноватыми кругами пороком, этим исполинским змеем, который погружает свою ядовитую голову в недра человека и скрывает ее в них совершенно… Ах, тогда-то это чувствительное сердце, которое, во время своего бессмертия, покоилось только среди ангелов, пылавших любовью, должно было пронзишься едкими стрелами злобы, и тогда-то эта святая и любящая душа должна была трепетать от ужаса при мысли о внутреннем терзании. «Увы, — говорил он, — смерть человека ужасна!» Но это не была еще смерть, потому что никакого ангела не показывалось.
Наконец, в несколько дней устал он от жизни, которую мы переносим полвека, и начал вздыхать о своем возвращении. Заходившее солнце манило его братскую душу; вопли, выходившие из его разбитой груди, истощили его горестью. Когда пламенные лучи вечера отражались на его бледных ланитах, он направлял свои шаги к кладбищу этой зеленеющейся пристани жизни; там были размещены, в последовательном порядке, оболочки всех прекрасных душ, некогда разоблаченных им.
Он садился с каким-то неопределенным и меланхолическим желанием на обнаженный гроб той, которую любил выше всякого выражения, на гроб своей схороненной невесты, и смотрел на бледневшее заходящее солнце. На этом обожаемом гробе он рассматривал свое болезненное тело и говорил самому себе: «Ты лежало бы здесь, слабое тело, и не чувствовало бы никаких горестей, если бы я не держал тебя в равновесии, как статую на ее основании!» Тогда он размышлял с умилением о трудной жизни людей, а судорожный ощущения его ран показывали ему страдания, которыми люди покупают свою добродетель и свою смерть и от которых он сам пощадил благородную душу, обитавшую в этом теле. Добродетель людей тронула его глубоко, и он с бесконечною любовью плакал о людях, которые, несмотря на повелительный голос собственных своих нужд, при мрачных облаках, сгущающихся вокруг них, за необозримым туманом, помрачающим жесткий и трудный путь жизни, не только не совращают своих взоров с высокой звезды долга, но еще с любовью простирают свои руки к мучимым сердцам, которые представляются им в этих мраках и вокруг которых ничего не блестит, кроме разве надежды, подобно солнцу этого старого мира, лечь и успокоишься здесь, долу, чтобы встать на нового мира горизонте. Тогда чрезмерность его упоения раскрывала его раны, и кровь, эта слеза тела, лилась из его сердца на обожаемый гроб его возлюбленной. Его глаза, орошенные слезами, исторгаемыми упоением, отражали умирающие огни солнца, подобно вздувшемуся морю, звуки отдаленного эха перекликались в этом влажном блеске, как будто земля проходила вдалеке в отзывающийся эфир. Потом мрачное облако, или, лучше сказать, короткая ночь осыпала его своим усыпительным маком. Наконец лучезарное небо полуоткрылось и разлило волны света, тысячи ангелов заблистали. «Возвратись, — вскричал он, — обманчивый сон!» — Но ангел первой минуты приблизился к нему, весь в лучах, и давая ему поцелуем знак, сказал: «Это точно смерть, мой вечный брат и небесный друг!» — Молодой человек и его возлюбленная повторили эти слова тихим голосом.
<1835>