Он сидел неподвижно. Ей никто не давал права болтать всю эту оскорбительную чепуху, но какая-то вялость, расслабленность… совершенно не свойственная его характеру… заставляла его сидеть с бокалом «мартини» в одеревеневших пальцах… слушать глупости этой женщины, становившейся с каждым днем все более вульгарной и… впрочем, нет, она еще аппетитна, хотя и невыносима… Что же с ней делать?..
Все, над чем Он властвовал, подчинялось ему теперь только по инерции, благодаря какой-то видимости… видимой силе былых лет… Лилия могла уйти… У него сжалось сердце… трудно преодолеть себя… этот страх… Едва ли найдется что-либо другое… остаться одному… Он с трудом пошевелил пальцами, кистью, локтем, И На ковер упала пепельница, рассыпались мокрые окурки с желтыми кончиками, разлетелся пепел — белая пыль, черно-серые чешуйки.
Он нагнулся, тяжело дыша.
— Не нагибайся. Одну минутку, я позову Серафина.
— Да.
Возможно… Ей скучно с ним. Но не боязно, не противно… Вечно лезут в голову какие-то сомнения… Невольный прилив нежности заставил его повернуть голову и посмотреть на нее.
Она наблюдала за ним с порога… Обиженная, милая. Крашеные волосы светло-пепельного цвета, смуглая кожа… Ей тоже некуда отступать… не вернуть былого, И это их уравнивает, хотя возраст и характер разделяют… К чему сцены? Он почувствовал усталость. Вот и все. Так решили воля и судьба… Вот и все… К черту воспоминания. Надо думать лишь об окружающих вещах, примелькавшихся именах. Он снова погладил шелковую ручку кресла. Окурки и рассыпанный пепел плохо пахли. А Лилия стояла, обратив к нему лицо, намазанное кремом.
Она — у двери. Он — в кресле, обитом дамассе.
Вздохнув, она пошла, шаркая шлепанцами, в спальню, а Он сидел в кресле, ни о чем не думая, до тех пор, пока не стемнело и в стеклянной двери, ведущей в сад, не появилось его поразительно отчетливое отражение.
Слуга принес смокинг, платок и флакон одеколона. Старик приподнялся и позволил себя одеть, затем развернул платок, который слуга обрызгал ароматической жидкостью. Когда Он засовывал платок в кармашек на груди, их взгляды встретились, слуга опустил глаза. Не надо. К чему думать о том, что мог видеть этот человек?
— Серафин, живо окурки…
Он встал, опираясь обеими руками на кресло. Сделал несколько шагов по направлению к камину, погладил щипцы толедского железа и почувствовал на лице и руках дыхание огня. Потом пошел к дверям, услышав гул голосов — восторженных, восхищенных, — доносившийся из вестибюля. Серафин подбирал последние окурки.
Он приказал усилить огонь, и семья Рэгулес вошла в ту минуту, когда слуга размешивал щипцами угли и огромное пламя взвилось к дымоходу. В дверях столовой показался другой слуга с лакированным подносом в руках. Роберто Рэгулес потянулся за бокалом, а молодожены — Бетина и ее супруг, молодой Себальос, — взявшись за руки, обежали гостиную, восторгаясь старинными картинами, золотыми и гипсовыми статуэтками, роскошной резьбой по дереву, лепными барочными украшениями, точеными балками, многоцветными рострами.
Он стоял спиной к двери, когда раздался звон разбитого стакана — как треск лопнувшего колокола — и прозвучал насмешливый голос Лилии. Старики гости увидели растрепанную женщину, которая заглядывала в гостиную, держась за ручку двери, и выкрикивала:
— Дурак, идиот!.. Это мой Новый год! …Не беспокойся, старикашка, через час я отойду и явлюсь… ни в одном глазу… Я только хотела тебе сказать, что решила провести весь новый год очень приятно, просто даже… ужасно приятно!..
Он направился к ней нетвердой, тяжелой походкой, а она продолжала кричать:
— Мне надоело целые дни смотреть телевизор… У, старикашка!
С каждым его шагом голос Лилии становился все более визгливым.
— Я уже наизусть знаю все истории с ковбоями… бах — бах… Маршал из Аризоны… лагерь краснокожих… бах — бах… Мне уже снятся эти крики… У, старикашка!.. Пейте «пепси»… Одно и тоже… Старикашка… Удобно и спокойно… Страхуй жизнь…
Сучковатые пальцы ударили по лоснящейся от крема щеке, и крашеные локоны упали на глаза Лилии. Она замерла. Повернулась и медленно пошла, схватившись рукою за щеку. Он вернулся к Рэгулесам и Хайме Себальосу. Высоко подняв голову, несколько мгновений пристально смотрел в глаза каждого из них. Рэгулес пил виски, погрузив взор в бокал, Бетина улыбнулась и подошла к хозяину дома с сигаретой в руках, как бы прося огня.
— Где вы достали этот ларец?
Старик отвернулся, а слуга Серафин зажег спичку у самого лица девушки, и ей пришлось отстранить голову от груди старика и отойти. Из холла, где скрылась Лилия, выходили музыканты, закутанные в шарфы, дрожащие от холода. Хайме Себальос защелкал пальцами и повернулся на каблуках, как испанский танцор.
На столе с ножками в форме дельфинов, под бронзовыми канделябрами громоздились куропатки в соусе из свиного сала, бутыли старого вина, мерланы в листьях таррагонской горчицы, дикие утки в апельсиновых корках, разбухшие от икры карпы, каталонское заливное с маслинами, жареные цыплята в вине, фаршированные голуби с пюре из артишоков, розовые лангусты в ожерельях очищенных лимонов, шампиньоны с томатами, байонская ветчина, жаркое в винном соусе, гусиные шеи, начиненные свиным паштетом; пюре из каштанов, подливки из печеных яблок с орехами, соусы — луковые, апельсиновые, чесночные и фисташковые, с миндалем и креветками.
И когда открылась резная дверь — с рогами изобилия и толстозадыми ангелочками, — сделанная в монастыре Керётаро, в глазах старика блеснул неуловимый огонек, а потом всякий раз, когда слуга — под звон вилок и ножей о голубую посуду — подносил дрезденское блюдо к кому — либо из ста приглашенных, у него вырывался резкий хриплый смешок. Хрустальные бокалы тянулись к бутылям в руках лакеев. Он приказал открыть портьеры, которые драпировали витраж, отделявший зал от сада, — за стеклом торчали оголенные и ломкие сливовые деревца, белые статуи из монастырского камня: львы, ангелы, монахи, переселившиеся сюда из дворцов и монастырей времен вице-королевства. Вспыхнул фейерверк: огромный огненный замок на зимнем небосводе, ясном и далеком; белая искрящаяся молния на фоне красной вуали и желтого веера зигзагов, фонтан, забрызгавший ночь кровоточащими ранами; пир монархов, рассыпавших свои золотые ордена на черном сукне тьмы и устремивших свои сверкающие кареты к светилам в ночном трауре. Он засмеялся, не размыкая губ, и смех его походил на рычание.
Опустевшие блюда снова и снова наполнялись дичью, креветками, и крабами, сочными кусками мяса. Голые руки плыли вокруг старика, утонувшего в глубоком старом кресле, роскошно инкрустированном, покрытом замысловатой резьбой. Он улавливал аромат надушенных женщин, смотрел на их округлые декольте, на сбритую тайну подмышек, на отягченные брильянтами мочки ушей, на белые шеи и тонкие талии, от которых взметывались волны шелка, золотой парчи, тафты; вдыхал знакомый запах лаванды и дымящих сигарет, губной помады и пудры, женских туфель и пролитого коньяка, дурного пищеварения и лака для ногтей.