Что же касается несходства его внешности с романным описанием, то сознаюсь, что внешность я ему выдумал. И ты меня поймёшь, почему – читатели склонны верить больше банальному демонизму, чем попытке описать небанальное лицо. Однако персонаж действительно списан с него. У Мирослава была очень бурная биография: в молодости он сражался в партизанском отряде против турок, самолично отрубая саблей головы пленным. Там он приобрёл некоторые ухватки, описанные в книге. Водится за ним и ещё много чего, помимо отрубленных голов; у него врождённое свойство добровольно влезать в тёмные истории, чем я и воспользовался для своего романа. Относительно же твоей реплики о поднятии героя из могилы скажу, что это зависит не от меня – он сам решает, когда и откуда ему подниматься. Я, например, не просил его являться в Pall Mall Gazette и давать там интервью вместо Имре Микеша (которое ты, по всей видимости, не читал). Рекомендую тебе номер Pall Mall Gazette от 7 апреля, там ты, кстати, найдёшь и превосходный портрет Мирослава в ¾ оборота, выполненный одним из лучших иллюстраторов.
Твой
Алистер Моппер.
Из дневника Лилианы Грей, киноактрисы,
занятой в роли Белинды.
17 апреля 1913 г. Ах, эти кошмарные киносъёмки! Мало мне того, что Беркли обращается с актёрами как с рабами; так ещё и этот «Блестящий мадьяр», который, кажется, возомнил себя l’étoile и тиранит всю съёмочную площадку. Прошлый раз, когда снимали сцену пленения, он едва не сломал мне руку; когда я в перерыве попросила его умерить свой темперамент, он просто нагрубил мне. К тому же я имела несчастье во время одного из дублей сорвать его накладную бороду… Сохрани меня бог от съёмок с Микешем! Я своими глазами видела, как он орал на гримёра, который забыл поставить у его зеркала стакан воды. (Ему непременно всякий раз нужно, чтобы в гримёрной стоял стакан воды). В гриме Мирослава он производит ужасающее впечатление: мертвенно-белое лицо, перекошенное от ярости, чёрная бородка торчит, круги вокруг глаз – когда он вышел из павильона покурить, машинистка уронила поднос с кофейником.
Но сегодня мои мучения были наконец отомщены, и вот каким образом. К нам на съёмки то и дело приходит мистер Моппер, который наблюдает, как идёт работа, и даёт режиссёру указания. Сегодня он, против всякого ожидания, пришёл не один. Вместе с ним был довольно-таки молодой джентльмен иностранного вида, в светло-коричневом костюме и лихо заломленном плисовом берете. К моему удивлению, мистер Моппер представил его нам как Мирослава Эминовича, своего друга, того самого, который послужил, как он объяснил, проформой3 для героя его романа.
– Он хочет посмотреть, как делается фильм, – объяснил писатель, – он ведь ещё ни разу в жизни не видел киносъёмок.
– Хорошо, – отозвался Беркли (я видела, что он поборол неудовольствие, но мистеру Мопперу он отказать не в силах). – Принесите на съёмочную площадку стул для мистера Эминовича, – велел он рабочему. Я захотела рассмотреть гостя получше, но, к моему сожалению, он совершенно некрасив. У него загар как у фермера, впалые щёки, рот несоразмерно велик, а усы большие и старомодные. Когда он увидел меня – в костюме и гриме Белинды – он устремил на меня влажный взгляд своих тёмных глаз, с воспалёнными, красными белками. Я почему-то поняла, что это был приказ подойти. Я не испытывала желания общаться с ним, но что-то заставило меня очутиться возле его стула.
– Вы Лилиана Грей? – спросил он хрипловатым голосом. – Вы играете роль Белинды?
– Да, сэр, – ответила я. Он усмехнулся и при этом неприятно выпятил нижнюю губу.
– Вы слишком хороши для этой роли. Настоящая Белинда была куда менее обаятельна.
Возможно, он сказал «не так обаятельна». Я так растерялась, что не сразу поняла, что это комплимент. Мне не совсем ясно, кого он имел в виду под «настоящей Белиндой». Так или иначе, тут у меня за спиной раздался повелительный голос Беркли, который звал меня занять своё место в кадре.
Надо сказать, что съёмки сегодня проходили на открытом воздухе. Мы снимали сцену у окна, для чего Беркли снял за мизерную плату в Сассексе заброшенную усадьбу с одичалым розовым садом, который разросся, как в сказке про спящую красавицу, и выглядит необычайно романтично. Роз пока ещё нет, какие уж тут розы в апреле – листья едва распустились, поэтому декораторы привязали к веткам множество бумажных роз. Единственная настоящая роза на всей съёмочной площадке была в петлице мистера Эминовича (притом жёлтая, а не белая), и он сидел, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдал за съёмками. Я, как положено по сценарию, вошла в дом и выглянула со стороны открытого окна. Беркли скомандовал «мотор!», оператор взялся за ручку камеры, а я застыла у окна, притворяясь, будто пытаюсь разглядеть что-то в глубине сада. Почему-то присутствие Эминовича всё время давало себя знать; я не могла о нём забыть и ощущала внутри какую-то дрожь. Я играла скованно, как будто мне и в самом деле было страшно. Тут из кустов появился Имре Микеш и угрожающе выступил вперёд; он приближался к дому с тигриной грацией, положив руку на бедро, и на губах его играла его коронная дьявольская ухмылка (лицо его снимали другой камерой из соседнего окна дома). Он остановился и издевательски повёл в мою сторону своей набеленной рукой, а я изобразила магнетическое4 оцепенение. Вдруг с дальнего конца сада послышался крик Беркли: