У Иванова было одно хорошее качество — он всегда резал в глаза правду-маточку (его выражение). Он выбирал для этого время и особенно место — там, где нас не могли прослушивать. В самом начале нашего знакомства, по-моему, в наш первый выезд на стрельбище, он прочел нам краткую, но очень емкую лекцию, которую я и по прошествии времени помню почти дословно.
— В мире нет другой такой профессии, когда государство учит людей совершать преступления, — говорил Иванов, прохаживаясь вдоль нас, заложив руки за спину. — Не только совершать преступления самому, но и плодить вокруг себя преступников: людей, которые будут предавать свою страну, воровать ее секреты. Для этого разведчик должен льстить самолюбию этих людей, подкупать их, расставлять ловушки, подкладывать баб в постель, провоцировать, потом шантажировать. Использовать пороки этих людей и разжигать те, которые пока в самом зачатке. Будить в них потребности, которые без него они не в состоянии будут удовлетворить. Так вот, делать все это и не стать внутренне преступником самому можно только благодаря одной вещи. Разведчик должен быть безупречен, кристально честен по отношению к своей собственной стране.
— Подождите, подождите, — остановил его кто-то из нас, по-моему, Ромка Ляхов. — Уже мы должны жить под чужим именем, с поддельным паспортом, с выдуманной биографией, говорить и думать на чужом языке. Уже большую часть жизни нужно будет забыть про тех, кто мы есть на самом деле, а потом, вернувшись на родину, забыть про тех, кем мы были почти всегда. Так?
— Так, — с видимым удовольствием, своим самым елейным голосом подтвердил Иванов.
— То есть уже мы должны поместить в себе двух разных людей?
— Да, все так.
— И теперь в довершение ко всему вы хотите, чтобы один из этих людей был безукоризненно честным, а другой — подонком, растлителем душ? Вы уверены, что эти двое уживутся?
— Это война, — сказал Иванов, и взгляд его стал жестким, взглядом бывшего смершевца. — Идет война. Большинство людей способно драться только в окопах, где все ясно: вот свои, а вот — враг. В тылу противника воевать могут избранные, единицы. Те, кто смогут совместить в себе двух разных людей, кто научатся быть то одним человеком, то другим. Но которые всегда будут помнить, кто в них настоящий.
Мы решили тогда, что Иванов завел с нами этот разговор, чтобы отсеять тех, кто не готов к сознательной шизофрении. Ну, пока мы не зашли слишком далеко…
Больших подлостей мне в работе удалось избежать, а вот в раздвоении личности я продвинулся даже дальше, чем можно было опасаться. Самим ходом вещей, без каких-либо сознательных усилий со своей стороны. Теперь я настоящий не только со своей мамой, которая живет в Москве, с Лешкой Кудиновым, с которым мы по-прежнему самые близкие друзья и иногда напарники, а также с моим куратором в Конторе Эсквайром. Собственно, из оставшихся в живых с той стороны я ни с кем больше и не общаюсь. Но я настоящий и со своей американской семьей: с Джессикой, Бобби, Пэгги, даже с профессором Фергюсоном, а также с множеством добрых приятелей и знакомых в Штатах и по всему миру.
Я борюсь с неизбежной для этой профессии шизофренией не с помощью испытанного лекарства, алкоголя (разве что чуть-чуть), а благодаря придуманному мной самим средству. Я сознательно отказался от собственной целостности личности. Для Конторы главным было, чтобы мы могли совместить в себе честного человека и преступника, но с этим я бы не справился. Кстати, с самого начала, когда мы только раздумывали, связывать нам свою жизнь с Конторой или нет, мы с моей женой Ритой решили, что не будем поступать кому-то во зло. А дальше, раз это основное условие целостности моей натуры выполнялось, я готов предоставить свое тело, свою психику — всего себя — самым разным выдуманным людям. Так это, наверное, делают актеры. Конечно, я придумываю свои другие «я» не в силу болезненной фантазии, что было бы уже тревожным сигналом, а под давлением обстоятельств. Но раз уж я другой человек, логично предоставить этому другому человеку возможность пожить хотя бы такой, призрачной жизнью. Хотя с философской точки зрения что, жизнь бывает иной?
Вот и теперь я рассказывал этому симпатичному пареньку свои сказки про радиостанцию не из циничного, на грани патологии, стремления врать. Я был этим украинским предпринимателем, который хотел создать в чужой стране FM-станцию на двух языках, с массой хорошей музыки, с нейтральными новостями, чтобы ее слушали такие вот ребятишки, и эстонцы, и русские, и чувствовали свою общность и причастность всему, что делается в мире. Я мог бы быть этим Александром Диденко, оставаясь Пако Аррайей, и я давал ему возможность побыть, не отказываясь от самого себя.