С ангельским терпением выслушал Гурский содержание всего разговора читателя с Дышинским, хотя и знал его наизусть, и выжидал подходящий момент, чтобы задать своему собеседнику два вопроса. И дождался.
— А что это за упрямый кореш такой? Вы с ним давно знакомы?
После шести кружек пива Язьгелло разошелся вовсю и темнить не стал.
— Давно, еще с армии. Он, скажу я пану комиссару, крепкий орешек. Представляете, в армию сам, добровольно пошел служить, хотя и мог отделаться с помощью высшего образования, в те времена это учитывалось. Сам он не здешний, в Варшаве живет, а фамилия ему Выстшик, Роман Выстшик, я его запросто Ромеком зову, но вот упрямый, что твой осел. Факт! А после того, как вы ему рассказали о своем разговоре с настоящим писателем, он вам поверил? Кто же выиграл пари?
— Какое там поверил, упирался, уже не просто как осел, а целое стадо ослов, ему, дескать, лучше знать, и не поверил в писателя, пока я ему собственноручную подпись самого Дышинского на моей книжке под нос не подсунул! Как увидел он тот автограф, аж перекосился весь и нехорошо выразился о своем телевизионщике. И еще долго кипятился и бурчал, но пиво мне поставил. Раз пари, никуда не денешься.
— А что это за специалист такой у него в советчиках? Он его называл?
— Отколь мне знать? Специиалист, сказал, на телевидении работает, ему ли не знать. А имя–фамилию не называл, да и мне она до лампочки. Только сдается мне, он такой же специалист, как я папа римский. А Ромек уж так разнервничался, так разошелся, что на него не похоже, я аж испугался, как бы его удар не хватил, ведь он всегда веселый да компанейский, уж такие анекдоты отмачивал — закачаешься…
А вот о том, сколько времени и в какие дни его разговорчивый боевой товарищ провел в Буске, пан Язьгелло ничего путного сообщить не мог, как и о машине Маевского. Они ведь с дружком не каждый день встречались. И все равно инспектор не пожалел, что поддался на уговоры Хмелевской и потратил время на поездку в Буско–Здруй и на неофициальный допрос свидетеля. Наверняка на официальном допросе в милиции пан Язьгелло не был бы таким разговорчивым.
Весь этот разговор я прослушала, запустив привезенную гурским кассету. И еще подумала: может, инспектор и разговор записал незаметно от свидетеля благодаря мне, вон как я жалела, что у меня не оказалось в свое время их специального подслушивающего жучка. А о том, легальная ли запись или сделана втайне от свидетеля, я не стала допытываться. Спросила о другом.
— А у Маевского, который в гипсе, вы тоже были?
— Был, и угодил в тот момент, когда ему как раз снимали гипс. Пришлось подождать, зато бедняга был таким довольным, что потом общался со мной чуть ли не с радостью. И жена его тоже разговорилась — у нее мужнин гипс уже давно сидел в печенках, уж очень она намучилась с больным мужем.
А я подумала: столь удачным общение было еще и потому, что наверняка и сам Гурский разоткровенничался после первой удачной встречи с Язьгелло.
Выяснилось, что супруги Маевские довольно хорошо знакомы с паном Выстшиком, он не первый раз приезжает в их пансионат, вот только мнения о нем мужа и жены диаметрально противоположны. Для Маевского пан Роман веселый и разговорчивый шутник, свой в доску, для пани Маевской — кошмарный тип, невоспитанный, с какими‑то извращенными наклонностями, чуть ли не уголовный элемент. Она с трудом выносила его и старалась с ним пореже встречаться. Муж в гипсе, твердила женщина, это если не ад, то чистилище, и дополнительные муки ей ни к чему. К счастью, пан Выстшик в последнее время часто исчезал, они его по целым дням не видели, и это помогало бедной женщине как‑то терпеть своего постояльца. Куда он пропадал — ей не известно, она понятия об этом не имеет.
— Да и Маевский в своем гипсе наверняка был не слишком подвижным? — предположила я.
— Правильно, из спальни ни ногой, так он там офонарел от скуки и не знал, что в мире происходит. Потому и радовался каждому приходу Выстшика. Но составлять ему компанию в поездках не мог, Выстшик, оказывается, любил длительные и дальние прогулки.
— А как они питались?
Вздохнув, Гурский прокрутил кассету и снова запустил ее. Я прихватила ее с собой в кухню, чтобы не терять времени, приготовляя чай. А также еду для кошек, ибо пришло время кормления. Чайник булькал, я нарезала сырую рыбу, поскольку вискасы все вышли, и раскладывала ее на пластмассовом подносе. С ним я и в салон вернулась, продолжая слушать кассетную запись. Гурский несколько ошеломленно уставился на сырую рыбу, должно быть, испугался, что я в своих безумствах перешла на японскую кухню. Не было времени выводить его из заблуждения. Он вышел сам — когда я, все еще не отрываясь от кассеты, выставила поднос на террасу. Подала чай и к нему малюсенькие деликатесы из мяса индейки, такие, что на один кус. Это было нечто необыкновенное, настоящее кулинарное чудо, уж очень мне хотелось проявить себя перед инспектором хорошей гостеприимной хозяйкой. Боюсь, такие чудеса в моей жизни — большая редкость, удавались мне раза два–три, не больше. Да и не было у меня времени заниматься кухней, обычно, принимая гостей, я подавала им только чай–кофе и что‑нибудь купленное в магазине. Тут же все совпало: я слушала интервью о еде, а у меня еда как раз была под рукой, только подать. Я даже и вилочки не забыла.