Мог ли Поренч убедить кретина в том, что к вознесению Эвы причастен и Вайхенманн? А почему нет? Ведь ему нужна была знаменитость — небось сколько раз трепал эту фамилию, распаляя папочку. А Држончек? И его приплел. Теперь он тянет Эву на пьедестал, папочка слушает и багровеет, и Заморский, тот вообще Эвой завладел, она его как собачонка слушает. Вот не представляю, каким чудом можно убедить человека поверить в такие бредни, увидеть в так называемом творчестве Заморского хотя бы след Эвиного участия… Впрочем, такой ослепленный ненавистью болван во что угодно охотно поверит, если это в одной струе с его психозом.
До сих пор получается у меня вроде бы логично. Но вот дошли до Поренча, его роль, его доля участия в травле…
Дышинский и Язьгелло. Совместными усилиями они развенчали бред, который наворотил Поренч. Они понимали и другим разъяснили, что так называемые великие режиссеры–постановщики — бездарные недоноски, за душой ни капли таланта, а лишь безумная жажда обогащения, когда попирается и совесть, и даже здравый смысл. Они не помогают писателям — напротив, они их губят. Разрушают творческую атмосферу, загоняют писателя в угол, и, если он слабый и не с кем посоветоваться, затопчут, загрызут, убедят, что он — ничтожество, а без них и вообще пропадет. Вот папаша и кумекает: выходит, драгоценный Флорианчик всю дорогу катил бочку на Эву, наплел с три короба насчет помощи могущественных воротил телевидения, устраняя чужими руками своих собственных конкурентов. Папаша пришел в ярость и решил отомстить. Уж себя, любимого, никому не позволит обижать!
Вроде бы все складывается логично, но ведет к однозначному выводу: Поренча пришил папочка.
К выводу я пришла, остановившись на красный у очень сложного перекрестка — Аллеи Неподлеглости и Вилановской.
Стоп! Это я и машине, и себе. Машина послушно замерла, а я, наоборот, помчалась в своих рассуждениях дальше. Невозможно! Не мог он убить! Убийство врага всегда предполагает разрядку ненависти к нему. Убив, можно радоваться победе над поверженным противником, наслаждаться тем, как ты сумел собственной рукой уничтожить ненавистного подлеца. Злоба и ненависть исчезают, сменяясь торжеством и радостью — теперь он уже не станет пудрить ему мозги, и не надо думать, как уничтожить этого мерзавца: изрешетить пулями или изрубить на куски! О, вот откуда эти «куски»…
Пани Вишневская — просто бесценный источник информации.
И все же мне удалось взять себя в руки и свернуть в нужную улицу, а не умчаться в синюю даль…
***Петр Петер распахнул перед Гурским дверь квартиры, не спрашивая: «Кто там?» Он ждал сиделку и был уверен — наконец, пришла.
Гурский первым делом извинился, что пришел без предупреждения — так получилось. Поздоровался и опять стал извиняться.
— Вы уж извините, приход полиции всегда не очень‑то приятен, а тут я даже не сумел вас предупредить. Знаю, у вас сейчас неприятности в семье, а тут еще я, но, поверьте, это очень важно. Мне срочно надо с вами поговорить, и я очень рассчитываю на вашу помощь.
Петрик сначала онемел и даже струхнул, а потом взял себя в руки и впустил полицейского без лишних слов.
— Все о'кей, не стоит извинений. Вот–вот придет сиделка, мы уже договорились с медсестрой, а операцию мама перенесла хорошо, теперь надо оправиться после нее. На всякий случай мы не хотели бы ее на ночь оставлять одну и без медицинской опеки…
Мама Петра Петера проживала не в замке, а в обычной варшавской квартире, так что она прекрасно слышала, что к ее мальчику пришел полицейский, и сочла своим долгом вмешаться:
— Да со мной все в порядке, обо мне не беспокойтесь. Петрик, отведи этого пана в другую комнату и поговорите там спокойно. Только двери оставьте открытыми, я позову, если что… Хуже всего с питьем, вот, хочется пить, а врачи не разрешают. Да ничего, уж потерплю. Ага, вот еще что. Не забудь показать пану полицейскому ту вещь — ведь сам говорил, что надо бы ее в полицию снести, а тут полиция сама к нам пришла…
— Мамуленька, ты бы вздремнула, — ласково предложил сын, поправил постель больной и увел полицейского в другую комнату, побольше, которая показалась Гурскому какой‑то очень пестрой от обилия разложенных по всей мебели мотков разноцветной шерсти. — Черт бы их всех побрал! — неожиданно рявкнул парень, так что следователь, уже готовясь присесть к столу, вздрогнул.
— А в чем дело? — вежливо поинтересовался он.
Жестом пригласив его сесть, Петр и сам опустился на стул, тяжело вздохнул и подпер подбородок руками, опершись локтями о стол.
— Так ведь я хотел рассказать вам об этом как‑то дипломатично, не сразу, а может, и вообще не говорить, — попытался объяснить Петрик свое неуместное восклицание. — Ведь с полицией никогда не известно, что она преподнесет человеку. А родная мать сразу—из тяжелого орудия… ну да ладно, начинайте вы, вам положено.