И выходило, что тем, кто обнаружил труп и сообщил о нем, а скорее всего, он же и был преступником, мог быть любой, начиная от пьяного слесаря и кончая пани статс–секретаршей директора. Правда, у последней было не меццо–сопрано, напротив, очень высокое сопрано, но под влиянием стресса ее голос свободно мог измениться. Пани секретарша, в критический момент случайно оказавшаяся в нижних помещениях здания, после того как на нее бросили страшное подозрение, так разволновалась, что ее голос и в самом деле изменился до неузнаваемости. Оживились сторонники версии детского писклявого крика и возвысили голоса их противники.
Спустившееся на шум правление в полном составе стеной встало на защиту секретарши, и тут на полицейских, и без того опешивших от количества и разнообразия показаний, обрушилась лавина новых предположений, по большей части грязных, как и положено селю.
Поскольку труп был очень быстро опознан, выкрики сбежавшейся толпы стали звучать по–новому.
— Езус–Мария! Заморский!!! Заморский?!!! А он кому встал поперек дороги?.. Нет, вы обратили внимание — убивают режиссеров, какой‑то мор на них напал!
— А я вам говорю, все это связано с Вайхенманном!
— Минутку, не скажете, под нож идут только наши режиссеры или иностранные тоже?
— Да откуда Заморский мог там взяться? Что он делал на лестнице перед складом?
— Да его отродясь и на складе‑то никто не видел! Притащили откуда‑то…
— Ну вы даете! Чтобы такого притащить, понадобились бы три сильных мужика.
— Так вы полагаете, что трое мужиков с трупом тащили его по всему телецентру и никто их не заметил?
— Да что говорить, сам пошел!
— Зачем?!
— А то вы не знаете! Он же Кшицкого когтями оторвал от уже обещанной ему экранизации Жеромского…
— Какого еще Жеромского? Ему Родзевичувну подавай!
— Она‑то ему зачем?
— А как же, «Девайтис» — это вам не хухры–мухры!
— Типун пану на язык, какой еще «Девайтис», это же Литва, не хватало нам только международного скандала!
— Я сам слышал, как он упирался!
— Лжет как сивый мерин!
— Нет, правду говорит!
— Вздор, он на самого Крашевского покусился, на «Старое предание»!
— Не на Крашевского, а на Пруса, переделывал его «Форпост» под российский раздел Польши!
— Какой ужас! Какой скандал!!!
Однако намного интересней были инсинуации личного плана, тут выделялась дамская часть толпы. Несколько взволнованных женских голосов старались вдолбить в головы полицейских, что несчастье произошло в связи с тем, что покойник отбросил сценарий Каминской и баба взъярилась! Кто‑то пытался свернуть в сторону писательской братии, уверяя, что погибший испаскудил последнее творение Гжеляка и тот пришел в бешенство, ну и… Женский хор заглушил дальнейшее. Нет, не в этом дело, а в том, что труп отбил у Павляка его лахудру, а Павляк не стерпел, он уже давно грозился прикончить каждого, кто на нее покусится.
— Да вы что же, ничего не знаете? — напирала на них оппозиция, — все дело в Ваське. Та давно клеилась к нему, все ТВ об этом знало, и нож у нее в руке уже сам собой открывался. Издалека было видно! Ну тогда этот коротышка Юзик не выдержал, все насмехались над ним…
Короче, в мотивах недостатка не было, как и в способах убийства жертвы. Тут назывались яд, удушение, выстрелы из всех видов стрелкового оружия, кто‑то настаивал на гарпуне, ссылаясь на склонность покойного к рыбной ловле. И только когда полиция приступила к отдельному допросу свидетелей, выяснилось полное отсутствие конкретных данных.
Разочарованная полиция в свою очередь пришла в ярость и в отместку за дачу ложных показаний запретила — всем, всем, всем! — покидать здание телевидения, окружив его для верности цепью из полицейских. И не допускать никого из прессы! Перекрыть всю связь!
Оказавшись в окруженной крепости без связи с внешним миром, сотрудники телевидения сначала замолчали, а потом взвыли. Они сразу же вспомнили о демократии и принялись упрекать власти за злоупотребления, указав на то, что представители прессы еще до их прибытия оказались в здании и обо всем успели сообщить в свои издания, ибо земля слухом полнится. Слухи докатились даже до меня — правда, оттуда, откуда я менее всего их ожидала.
Позвонил телефон, и в трубке я услышала голос Миськи, сестры Ляльки.
— Вот так всегда бывает, — раздраженно затараторила она, — пятнадцать лет о человеке ни слуху ни духу, а потом раз за разом на тебя валятся известия одно страшнее другого. А я, зная о вашей с Лялькой дружбе, сочла своим долгом предупредить, что некий Яворчик все подозрения старается бросить именно на тебя.
Я лихорадочно стала припоминать, кто такой Яворчик, но напрасно силилась, — нет, не было такого в моей биографии.