А посмотрите на англичанина: плохо сидящая одежда помята и порвана, пухлое лицо, волосы с проседью, кожа бледная; посмотрите на этот кожаный ремешок от часов, на эти ужасные старомодные – такие английские – ботинки. Ботинки со шнурками. Она вспомнила ботинки со шнурками, которые носила в детстве. Они вызывали у нее ненависть. Это было первое проявление клаустрофобии – ее ненависть к ботинкам, хотя тогда она этого не понимала так, как сейчас. Ее мать завязывала шнурки узелками, крепкими и ограничивающими. Мария была чрезвычайно осторожна со своим сыном – он никогда не носил ботинок со шнурками. О Боже, теперь англичанин дрожит, как эпилептик. Подойдя ближе, она взяла его руки в свои и почувствовала запах эфира и пота.
Скоро он полностью проснется. Мужчины всегда так, они быстро просыпаются и говорят по телефону, будто не спят уже несколько часов. Мужчины по натуре охотники, подумала она, всегда в ожидании опасности, они не делают скидок. Так много ссор с мужчинами происходило в ее жизни из-за того, что она медленно просыпалась. Вес его тела волновал ее, она позволила ему навалиться на нее, чтобы почувствовать этот вес. Он большой некрасивый мужчина, подумала она и произнесла слово «некрасивый» вслух, и оно показалось ей привлекательным, так же как и «большой», так же, как и «мужчина», и она произнесла вслух:
– Большой некрасивый мужчина.
Я проснулся, но кошмар продолжался. Я находился в некоем подобии темницы, о которой мог только мечтать Уолт Дисней. И женщина вновь и вновь повторяла: «Большой некрасивый мужчина». Большое спасибо, подумал я, лесть тебя никуда не приведет. Я дрожал и осторожно просыпался, женщина крепко обнимала меня. Должно быть, я замерз, потому что чувствовал ее тепло. На это я согласен, подумал я, но если девушка начнет исчезать, то я опять закрою глаза, мне нужен сон.
Это была темница, вот что было ужасно.
– Это действительно темница, – сказал я.
– Да, – сказала Мария, – это темница.
– Тогда что вы здесь делаете? – спросил я, вполне допуская мысль, что сам я могу находиться в темнице.
– Я отвезу вас назад, – пояснила она. – Я пыталась поднять вас, чтобы погрузить в машину, но вы слишком тяжелый. Сколько вы весите?
– Не имеет значения, сколько я вешу, – ответил я. – Что происходит?
– Дэтт допрашивал вас. Теперь нам надо уходить.
– Я вам покажу, кому надо уходить, – процедил я, решив немедленно отыскать Дэтта и закончить упражнение с пепельницей, и вскочил с твердой скамейки, собираясь рывком открыть тяжелую дверь. Но у меня возникло ощущение, будто я спускаюсь по несуществующей лестнице, и к тому времени, как я добрался до двери, я уже сидел на сыром полу, а ноги мои бессмысленно дергались, не в состоянии удержать вес тела.
– Не думала, что вам удастся добраться так далеко, – сказала Мария, проходя через комнату ко мне.
Я с благодарностью взял ее руку и с ее помощью принял вертикальное положение, цепляясь за дверь. С трудом проделывая шаг за шагом, мы потихоньку продвигались по подвалу, мимо дыбы, щипцов, тисков для пыток и холодного камина с разбросанными в нем приспособлениями для клеймения.
– Кто здесь живет? – спросил я. – Франкенштейн?
– Тише, – сказала Мария. – Поберегите силы для ходьбы.
– Я видел жуткий сон, – сообщил я. – Это был сон об ужасном предательстве и о приближающейся гибели.
– Я знаю. Не думайте об этом.
Рассветное небо было бледным, как будто этой ночью его кровь высосали пиявки.
– Заря должна быть красивой, – сказал я Марии.
– Ну, вы и сами не очень хорошо выгладите, – вздохнула она, помогая мне сесть в машину.
Отъехав на пару кварталов от дома, она припарковалась под деревьями среди поломанных автомобилей, которые засоряют город, включила обогреватель, и теплый воздух наконец согрел мои конечности.
– Вы живете один? – спросила она.
– Это что, предложение?
– Вы достаточно хорошо себя чувствуете для того, чтобы вас можно было оставить одного?
– Ладно, – согласился я, не в силах отделаться от комы страха, голос Марии доносился до меня откуда-то издалека, как будто в кошмарном сне.
– Я отвезу вас к себе, это недалеко, – решила она.
– Хорошо, – кивнул я. – По-моему, дело стоит того, чтобы выбрать окольный путь.
– Дело стоит того, чтобы поехать. Еда и напитки, как в трехзвездочном отеле, – сказала она. – Как насчет «croque monsieur»[25] и «baby»?[26]
– «Croque monsieur» подойдет, – согласился я.
– Но вместе с виски было бы еще лучше.
Она не улыбнулась, нажала на акселератор, и машина рванулась с места, как кровь по моим оживающим конечностям.
Мария следила за дорогой, мигала фарами на каждом перекрестке и на свободных участках развивала такую скорость, что спидометр зашкаливало. Она любила машину и восхищалась ею, подобно опытной любовнице, терпеливо побуждая ее подчиниться своей воле без малейших усилий. Она выбрала путь через Елисейские поля, чтобы развить большую скорость, и, двигаясь по северной стороне Сены, скоро добралась до Чрева Парижа. Последние из грузчиков уже покончили со своим луковым супом и теперь разгружали грузовики. Fortes[27] работали, как грабители, складывая в штабеля упаковки с овощами и ящики с рыбой. Водители грузовиков покинули свои кабины, чтобы навестить бордели, которых было полно на улицах вокруг площади Невинных.
В крошечных желтых дверных проемах толпились размалеванные проститутки и спорящие мужчины в bleu de travail. Мария осторожно вела машину по узким улицам.
– Вы прежде бывали в этом районе? – спросила она.
– Нет, – ответил я, испытывая ощущение, что ей хотелось, чтобы я ответил именно так. У меня было чувство, будто ей доставляет своеобразное удовольствие привезти меня к себе домой именно этим путем.
– Десять новых франков, – сказала она, кивая на двух девушек, стоящих у сомнительного кафе. – Возможно, семь, если поторговаться.
– За двоих?
– Наверное, франков двенадцать, если вы захотите сразу обеих. – Она обернулась ко мне: – Вы шокированы?
– Я шокирован только тем, что вы хотите, чтобы я был шокирован.
Она закусила губу, свернула на бульвар Севастополя и на большой скорости выехала из этого района. Прошло три минуты, прежде чем она снова заговорила:
– Вы добры ко мне.
Я не был уверен в ее правоте, но спорить не стал.
В это раннее утро улица, на которой жила Мария, несколько отличалась от других улиц Парижа. Ставни повсюду были крепко закрыты, нигде не сверкало ни одно стеклышко, не выглядывала ни одна занавеска. Стены, бесцветные и невыразительные, создавали впечатление, будто все дома на этой улице носили траур из-за смерти члена семьи. О социальном статусе людей, населяющих древние разрушающиеся улочки Парижа, можно было судить лишь по припаркованным вдоль сточных канав автомобилям. Здесь стояли «триумфы», сморщенные deux-chevaux и поношенные «дофины», их численно превосходили сияющие новые «ягуары», «бьюики» и «мерседесы».
Внутри дома скрывали толстые ковры, пышные занавески, сияющие ручки дверей и мягкие стулья. Там же был символ статуса и влияния: телефон. Я выкупался в душистой горячей воде и потягивал ароматный мясной бульон, а потом был заботливо укутан в хрустящие простыни и вскоре погрузился в глубокий сон без сновидений.