– Чем вы занимаетесь в своей клинике? – Я собрал игрушечные деньги и передал ему. Он, пересчитав, сложил их в кучу.
– Людей ослепляет то, что в основе моих исследований лежит секс. Они не в состоянии видеть мою работу в истинном свете, потому что думают только о сексуальной деятельности. – Он вздохнул. – Полагаю, это естественно. Моя работа важна потому, что люди не в состоянии объективно рассмотреть этот предмет. А я могу. Поэтому я один из немногих людей, которым по силам руководить таким проектом.
– Вы анализируете сексуальную деятельность?
– Да, – кивнул Дэтт. – Никто не делает того, чего не хочет. Мы действительно нанимаем девушек, но большинство людей, которые приходят в дом, приходят туда парами и остаются там парами. Я куплю еще два дома.
– Те же самые пары?
– Не всегда, – ответил Дэтт. – Но об этом не следует сожалеть. Люди связаны умственно, и сексуальная деятельность является шифром, который поможет объяснить их проблемы. Вы не собираете ренту. – Он подтолкнул фишки ко мне.
– Вам не кажется, что вы пытаетесь обосновать обладание публичным домом?
– Пойдемте туда – и вы увидите, – пригласил Дэтт. Так или иначе, но вы причалите к моим отелям на улице Республики, это лишь вопрос времени. – Он сложил вместе карточки, обозначающие его собственность. – И тогда с вами покончено.
– Вы имеете в виду, что клиника работает и днем?
– Человек – существо, – сказал Дэтт, – уникальное в том смысле, что его сексуальный цикл продолжается неослабно от половой зрелости до смерти. – Он сложил карточку для игры.
Становилось все жарче. Именно такие дни дают толчок ревматизму и увеличивают Эйфелеву башню на шесть дюймов.
– Подождите немного, – попросил я. – Я поднимусь наверх и побреюсь. Подождете пять минут?
– Хорошо, – согласился Дэтт. – Но на самом деле в бритье нет надобности, вас не будут приглашать участвовать. – Он улыбнулся.
Я поспешил наверх, связной ждал меня в комнате.
– Они купили документы?
– Да, – сказал я и повторил ему свой разговор с мсье Дэттом.
– Вы хорошо это проделали, – похвалил он.
– Вы мой руководитель? – Я осторожно натянул кожу на лице и начал бриться.
– Нет. Они узнали о документах благодаря утечке информации.
– Допустим. Тогда кто автор утечки?
– Вы знаете, что я не имею права ответить, не следует даже спрашивать меня. Очень умно с их стороны было заглянуть сюда.
– Я сам рассказал, где спрятаны документы. Так вот, прежде я никогда не говорил, но теперь скажу: тот, кто мной руководит, знает о том, что делают эти люди, раньше, чем узнаю я. Это кто-то, стоящий совсем близко, кто-то из тех, кого я знаю. Перестаньте соваться в это дело, иначе ваша топорная работа все испортит.
– Ну, вы не совсем правы, – сказал связной. – Это не тот, кого вы знаете, вы его никогда не встречали. Откуда вы знаете, кто взял портфель?
– Вы лжете. Говорю вам, не суйтесь не в свое дело. Нингидрин окрашивает кожу. Руки Жана-Поля им ярко окрашены.
– В какой цвет?
– Скоро узнаете сами, – сказал я. – Здесь еще полно нингидрина.
– Очень забавно.
– Ну, кто вам велел совать свои толстые крестьянские пальцы в мои дела! – бушевал я. – Ладно, перестаньте возмущаться и послушайте внимательно: Дэтт сейчас берет меня с собой в клинику, следуйте за мной туда.
– Хорошо, – сказал связной без энтузиазма, вытирая руки большим носовым платком.
– Убедитесь в том, что через час я выйду.
– Что, по-вашему, мне надо сделать, если через час вы не выйдете? – спросил он.
– Черт меня побери, если я знаю, – сказал я. В фильмах никогда не задают таких вопросов. – Наверняка, что-нибудь предусмотрено на крайний случай?
– Нет. – Связной говорил очень тихо. – Боюсь, мне об этом ничего не известно. Я только составляю отчеты и отправляю их в Лондон дипломатической почтой. Иногда это занимает три дня.
– Ну, теперь будет срочное сообщение, – сказал я. – Что-то ведь должно быть заготовлено заранее на подобный случай. – Я сполоснул остатки мыла, расчесал волосы на пробор и поправил галстук.
– Я в любом случае последую за вами, – ободряюще сказал связной. – Сегодня чудесное утро для прогулки.
– Ладно, – ответил я, испытывая ощущение, что, если бы шел дождь, он остался бы в кафе. Я смазал лицо лосьоном и спустился вниз к мсье Дэтту. На огромной куче игрушечных денег он оставил чаевые официанту: один франк.
Все еще стояло лето. Тротуары были горячими, улицы пыльными, и транспортная полиция щеголяла в белых кителях и в темных очках. Всюду толпились туристы, причем двух видов: или бородатые, с бумажными пакетами и в выгоревших джинсах, или в соломенных шляпах, с фотокамерами и в хлопчатобумажных жакетах. Они сидели на лавочках и громко разговаривали. «Итак, он объяснил, что сотня новых франков заменяет десять тысяч старых франков, – говорил один. – И я ему ответил, что теперь, понимаю, почему французы сделали революцию». Другой турист возразил: «Но вы же не говорите на этом языке». Первый мужчина ответил: «Мне не нужно говорить на этом языке для того, чтобы понять, что имеет в виду официант».
Когда мы прошли, я оглянулся, чтобы взглянуть на них, и успел увидеть связного, вышагивающего примерно в тридцать ярдах позади нас.
– Понадобится еще пять лет, чтобы завершить мою работу, – сказал Дэтт. – Человеческий ум и человеческое тело – замечательные механизмы, но иногда они плохо соответствуют друг другу.
– Очень интересно. – Дэтта было легко поощрить.
– В настоящее время мои исследования связаны с регистрацией боли, или, точнее, волнения, вызванного кем-нибудь, утверждающим, что он испытывает неожиданную физическую боль. Вы, вероятно, помните стоны, записанные на магнитофон. Такой звук вызывает замечательные изменения в мозге человека, если его использовать в подходящей ситуации.
– Подходящей ситуацией является та камера пыток, как будто нарочно созданная для киносъемок, куда меня засунули после инъекций?
– Именно так, – кивнул Дэтт. – Вы правильно поняли. Даже если люди понимают, что это запись, и даже если мы говорим им, что девушка – актриса, даже в этом случае волнение, которое они испытывают, ослабевает не очень заметно. Занятно, правда?
– Очень, – согласился я.
Дома авеню Фош дрожал в утреннем мареве. Листья на деревьях перед домом плавно двигались, как будто стремились сохранить солнечный жар. Дверь открыл дворецкий, и мы вошли в холл. Мрамор был холодным, и изгиб лестницы сверкал в тех местах, где солнечные лучи попадали на дорогой ковер. Высоко вверху люстры едва слышно позвякивали от сквозняка, которым тянуло от открытой двери.
Единственным отчетливым звуком был стон девушки. Я узнал магнитофонную запись, которую упоминал Дэтт. На мгновение стоны стали громче, когда где-то на втором этаже открылась и закрылась дверь, расположенная недалеко от верхней площадки.
– Кто там наверху? – спросил Дэтт, передавая дворецкому зонтик и шляпу.
– Мсье Куан-тьен, – ответил дворецкий.
– Обаятельный парень, – сказал Дэтт. – Мажордом китайского посольства в Париже.
Где-то в доме на фортепьяно играли Листа, или, возможно, это была запись.
Я посмотрел в сторону второго этажа. Стоны продолжались, но звук их гасила дверь, которая теперь была закрыта. Неожиданно, двигаясь бесшумно, как фигура во сне, вдоль балкона второго этажа пробежала молодая девушка и двинулась вниз по лестнице, спотыкаясь и цепляясь за перила. Рот ее был открыт в беззвучном стоне, какой бывает только в кошмарах, на обнаженном теле выступали свежие пятна крови. Должно быть, ее ударили ножом двадцать или тридцать раз, и ручейки вытекающей крови образовали сложный узор, похожий на красное кружево. Я вспомнил стихотворение, которое читал мсье Куан-тьен: «Если это не полностью белая роза, она должна быть краснее цвета крови».