– Похоже, ваш рассказ подтверждает это.
– О, я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я и Анни были парой лесбиянок.
– Некоторые из моих лучших любовниц являются лесбиянками, – сказал я.
Моник улыбнулась. Я подумал, что она зальет меня всего слезами, но она пошмыгала носом и улыбнулась:
– Я не знаю, были ли мы лесбиянками или нет.
– Это имеет значение?
– Нет, не имеет. Все лучше, чем оставаться в доме, где я родилась, мои родители все еще там живут. Это все равно, что жить в осаде, быть осажденным нуждой. Они очень экономно используют порошок и кофе. Из еды – рис, томатная паста и картофельная приправа с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо почитается, бумажные салфетки они не могут позволить себе иметь. Ненужный свет немедленно выключается. Вместо того чтобы обогревать комнату, они надевают свитер. В том же доме семьи теснятся в одной комнате, крысы прогрызают в деревянных перекрытиях огромные дыры – им больше нечего грызть, и туалет один на три семьи, слив, как правило, не работает. Людям, которые живут в верхней части дома, приходится спускаться на два этажа, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И это в том же городе, где меня угощали обедом в трехзвездочном ресторане, где счет за обед на двоих равен расходам моих родителей за год. В отеле «Риц» мой приятель-мужчина платит девять франков в день, чтобы кто-то присматривал за его собачкой. Это примерно половина пенсии, которую мой отец получает за то, что пострадал от взрыва на войне. Поэтому, когда вы приходите, шпионите, бахвалитесь своими деньгами и защищаете ракетную программу Французской Республики, атомные заводы, сверхзвуковые бомбардировщики и атомные подводные лодки или что там еще, не ждите слишком многого от моего патриотизма.
Она закусила губу и взглянула на меня, считая, что я стану ей возражать, но я не стал.
– Это мерзкий город, – согласился я.
– И опасный, – добавила она.
– Да, – сказал я. – В Париже все это есть.
Она засмеялась.
– Париж похож на меня, кузен Пьер: он больше не молод и слишком зависим от посетителей, которые приносят деньги. Париж – это женщина, в венах которой несколько больше алкоголя, чем нужно. Она говорит чуточку слишком громко и думает, что она молодая и веселая. Но она слишком часто улыбалась незнакомым мужчинам, и слова «я тебя люблю» слишком легко слетают с ее языка. Одежда шикарная, и грим использован щедро, но приглядитесь – и вы увидите пробивающиеся морщины.
Она встала, нащупала спички на столике у кровати и зажгла сигарету. Рука слегка дрожала. Моник обернулась ко мне.
– Я видела девушек, про которых знала, что они принимают предложения богатых мужчин, которых не могут полюбить. Я презирала этих девушек и хотела понять, как им удается заставить себя лечь в постель с такими непривлекательными партнерами. Ну, теперь поняла. Дым попадал ей в глаза. – Это страх. Страх быть женщиной – женщиной, чья привлекательность быстро проходит, оставляя ее одинокой и ненужной в этом отвратительном городе.
Теперь она плакала, и я, подойдя ближе, коснулся ее руки. Какое-то мгновение она, казалось, была готова опустить голову мне на плечо, но я почувствовал, что тело ее напряжено и неуступчиво. Я вынул из кармана визитную карточку и положил на ночной столик рядом с коробкой шоколадных конфет. Она раздраженно оттолкнула меня.
– Просто позвоните, если захотите еще поговорить, – сказал я.
– Вы англичанин, – неожиданно выпалила она.
Наверное, что-то было в моем произношении. Я кивнул.
– Это будет сугубо деловая встреча, – сказала она. – С оплатой наличными.
– Вам не следует быть столь суровой к себе.
Она ничего не ответила.
– И спасибо, – сказал я.
– Заткнитесь, – велела Моник.
Глава 17
Первым прибыл небольшой полицейский фургон с включенным клаксоном. Его сопровождал, то отставая, то опережая, мотоцикл, сирена которого ревела на полную мощность. Мотоциклом управлял мужчина в синей униформе. Он махал транспорту правой рукой с таким видом, будто создавал ветер, того и гляди сдующий припаркованные машины на тротуар. Шум стоял оглушительный. Транспорт уступал им дорогу. Некоторые машины делали это охотно, другие неохотно, но после пары сигналов и свистков они, как черепахи, взбирались на камни, на тротуары и на островки безопасности. Позади фургона шла колонна: три длинных синих автобуса, набитых мобильной гвардией, которая со скучающими лицами смотрела на раболепствующий транспорт. Колонну замыкала машина с динамиком. Люазо наблюдал за тем, как они исчезают в предместьях Сен-Оноре. Вскоре движение транспорта возобновилось. Инспектор отвернулся от окна и посмотрел на Марию.
– Этот человек опасен. Он ведет опасную игру. В его доме убита девушка, и Дэтт дергает за все политические нити, чтобы предотвратить расследование. Он об этом пожалеет. – Люазо встал и прошел через комнату.
– Сядь, дорогой, – сказала Мария. – Боюсь, ты напрасно теряешь калории.
– Я не мальчик на побегушках у Дэтта.
– А никто так и не думает, – сказала Мария, подумав о том, почему Люазо всегда кажется, что все угрожает его престижу.
– Дело девушки должно быть расследовано, – объяснил Люазо. – Именно поэтому я стал полицейским. Я верю в равенство перед законом. А теперь они пытаются связать мне руки. Это приводит меня в бешенство.
– Не кричи. – Голос Марии был спокоен. – Подумай, какое впечатление твои крики произведут на людей, с которыми ты работаешь.
– Ты права, – вздохнул Люазо. Мария любила его. Именно тогда, когда он чувствовал, что она сильно любит его, он охотно капитулировал. Она желала заботиться о нем и давать ему советы, ей хотелось, чтобы он стал лучшим преуспевающим полицейским в мире.
Мария сказала:
– Ты самый замечательный полицейский на свете.
Он улыбнулся:
– Ты имеешь в виду, что с твоей помощью я им буду.
Мария отрицательно покачала головой.
– Не спорь, – хмыкнул Люазо. – Я знаю, что у тебя в голове.
Мария тоже улыбнулась. Он действительно знал. Это было самым ужасным в их браке. Они слишком хорошо знали друг друга. Знать все – значит, не прощать ничего.
– Она была одной из моих девушек, – сказал Люазо.
Мария удивилась: Конечно, у Люазо были девушки, он не монах, но зачем рассказывать об этом ей?
– Одна из них? – произнесла она намеренно насмешливо.
– Не будь такой жутко хитрой, Мария. Терпеть не могу, когда ты поднимаешь одну бровь и говоришь таким покровительственным тоном. Одна из моих девушек, – повторил он медленно, чтобы ей было легче понять.
Люазо имел такой важный вид, что Мария почти хихикнула.
– Одна из девушек, работающих на меня в качестве информатора, – объяснил Люазо.
– Разве не все шлюхи это делают?
– Она не была шлюхой, она была интеллигентной девушкой, дающей первоклассную информацию.
– Согласись, дорогой, – проворковала Мария, – что ты был чуточку без ума от нее, – и вопросительно подняла бровь.
– Ты глупая корова, – сказал Люазо. – Бесполезно относиться к тебе, как к интеллектуальному человеческому существу.
Мария почувствовала себя шокированной этим выпадом, ржавое лезвие его ненависти оцарапало ее, хотя она всего лишь сделала доброжелательное, почти любовное замечание. Конечно, девушка вскружила голову Люазо, и он, в свою очередь, вскружил голову девушке. Гнев Люазо подтверждал этот факт. Но почему надо быть таким жестоким? Разве обязательно ранить ее, чтобы убедиться, что в ее жилах течет кровь?