— О, это ин-те-рес-ней-шая личность! Блестящий богослов (ему прочили большое будущее), он любил и был любим, но вдруг перечеркнул карьеру и отрекся от невесты. И жил одиноко.
— Разлюбил? Или она? — спросила Галочка.
— Нет. Уехал потому, что не хотел дать чувству погаснуть, разменять его на мелочи быта.
— Психопат какой-то! — разочарованно протянула Галочка.
Саломатина понесло. Он пересказал трактат Киркегора «Или — или». А от киркегоровского «второго эстетика», от утверждения, что истинно свободный выбор не «или — или», а «или-или — безразлично», когда выбирают что-то, своим делают не за что-то, не за содержание, а просто чтобы выбрать и тем определить свое отношение к миру, — отсюда легко было перейти к Сартровой теории «абсолютной вменяемости».
— Любой поступок наш, любой шаг преднамерен. Сартр сказал: «Если я мобилизован на войну, то это моя война, я виновен в ней и я ее заслуживаю, потому что мог уклониться, — например, дезертировать или покончить с собой, а если я этого не сделал — то стал соучастником». То есть что бы ты ни выбрал, что бы ни сделал — это сделал ты, а не «среда», или «обстоятельства»…
И тут зоопсихолог ударил под дых, в самое уязвимое место саломатинской теории.
— Тэ-э-эк… Значит, что выбирать — неважно, важно не уклоняться от ответственности за выбор? Хоть в эсэсовцы, если только сам выбрал и готов, если придется, к стенке встать без истерики?
— Собственно, тут акцент на другом. Да Сартр, вы же знаете, был активным антифашистом…
— Был. Но из ваших с Сартром теорий не видно, почему бы ему не стать фашистом. А?
Шура, выручая Саломатина, заговорила о том, что и враг может внушать уважение, если он тверд в убеждениях, но зоопсихолог ее прервал:
— Вы, Шура-Саня, добрая. А пусть он сам, без вашей помощи!
— Да, я добрая. Но если вы торт не съедите, я стану злая. Я выкину его в мусоропровод, и его призрак будет являться вам каждую ночь!
На том спор и кончился.
Саломатину нужно было спорить, оттачивать аргументы. Нужно было общаться с единомышленниками. А Где они? Саломатин вспомнил об Андрее Четырине, взял отпуск и слетал в Хабаровск. Но слетал он зря. Андрей за эти годы очень изменился. Он хвастался своей лабораторией, своей якобы не по годам умной дочкой, сманивал Владимира на рыбалку… Об экзистенциализме он и слышать не хотел:
— Ну, брат! Этой оспой я да-авно переболел. Уж и забывать стал. Мура все это. Философия для бездетных. Ты холостой — вот тебе и чудится, что с твоей смертью мир рассыплется. Кстати, у Сартра дети есть, ты не в курсе?
— Никогда не интересовался, — сухо ответил Саломатин.
— Зря. По-моему, нет у него детей. Понимаешь, дети так прочно связывают с жизнью и с другими людьми, что… В общем, женишься — поймешь.
Ну что ж, все было ясно. Дальше разговаривать было незачем.
Потом, в самолете, Саломатин долго и напряженно вспоминал, на кого же стал похож раздобревший Андрей. Ах да — на Вадьку Ломтева! Конечно, на него. Та же поглощенность семьей и производством, приземленность, равнодушие к вечным вопросам, то же «здесь и сейчас» вместо «везде и всегда».
Общаться было не с кем.
Выручил его Валерка. Наскучив традиционными способами ухаживания, он стал поражать воображение девушек тем, что имеет друга-экзистенциалиста. Он потащил Саломатина с собой на одну дачу, где их роли странно перепутались. Валерка рассчитывал, что Саломатин с его самобытной философией будет, так сказать, пряным гарнирчиком к его, Валерки, особе. Вместо этого сам он оказался в жалкой роли официанта, подавшего экзотическое блюдо и более не нужного.
Через Валеркиных девочек Саломатин познакомился с их друзьями, вошел в круг людей, которых экзистенциализм интересовал если и не глубоко, то остро. Вскоре он стал в этом кругу популярен.
Это был именно круг, замкнутый для чужих и открытый для своих. Саломатин быстро освоился и привык к обстановке, окружавшей этих людей. Он мог по нескольким деталям узнавать, попал он к «своим» или нет. У всех его поклонников на стенах висели африканские маски (сочинского производства), прибалтийские керамические пластины со скучным беспредметным рельефом и «кичевые» картинки на стекле с целующимися голубками, слащавыми пейзажами и нэповскими красотками. У всех одна стена в квартире забита до потолка книгами, а на низеньком столике у этой стены небрежно брошено, что-нибудь «запретное», пикантное… Что именно, неважно. Важно, что вот человек мыслит нестандартно, не по указке — и не скрывает этого! А как именно мыслит — это уже его дело.