Что он собирался делать в Хабаровске?
Он не знал. Знал только, что жить как все не может. Но в Благовещенске — это ему показал неудавшийся опыт «экзистирования» — он не мог порвать со всем. Тысячами нитей связанный с родным городом, он был у него в плену. Все его знали, все привыкли к нему такому, каким он был прежде, к неподлинному. Менять жизнь легче там, где ты ни с чем и ни с кем не связан.
Он начнет с нуля — без специальности, без друзей, без вещей! Работать будет так, чтобы душа была свободна.
В первый же день он нашел то, что нужно: требуются лица мужского пола, старше восемнадцати лет, можно без специальности, общежитие предоставляется. Приняли его сразу и без нетактичных расспросов о прошлом. Что такое «садка кирпича», он даже приблизительно не знал, но если горшки обжигают не боги, то кирпичи — и подавно.
Работа оказалась труднее, чем он мог вообразить. Третий кирзавод подлежал реконструкции, технология на нем сорок лет уже не менялась, но стройки требовали кирпича сегодня, поэтому реконструкцию откладывали на завтра. Тем более, что там, глядишь, легкобетонные панели шире пойдут в ход и кирпич вовсе не нужен будет. А пока…
Из цеха формовки тянулся огибающий кольцевую печь узкоколейный рельсовый путь. Через каждые три с половиной метра этот путь пересекали рельсы, ведущие в печь через сводчатые проемы — «ходки». А на улице зима, а против каждого «ходка» — ворота на улицу, и треть их (там, где идет высадка готового кирпича) распахнута. А в тех «ходках», где идет обжиг, воет, отделенное от работающих на садке только ажурными клетками сырца, тысячеградусное пламя. В «ходках» дует. Это не сквозняки, не ветры и не ураганы. Нет в языке такого слова, чтобы назвать эти тугие потоки воздуха!
На электрокаре привозили вагонетку с буро-зелеными сыроватыми кирпичами из-под пресса. Вагонетку — полтысячи кирпичей, две с половиной тонны — надо было столкнуть с площадки электрокара на рельсы, загнать в «ходок» и разгрузить. Причем — это и называлось «садка» — каждый кирпич следовало уложить строго на отведенное ему место в ажурной клетке, постепенно, вагонетка за вагонеткой заполняющей весь «ходок». Каждый новый ряд в «елке» кладется под иным, но для ряда постоянным углом. Расстояние между кирпичами во всей «елке» постоянное: семь сантиметров. И за смену — за двадцать одну тысячу шестьсот секунд — каждый садчик должен уложить в «елку» минимум восемь тысяч кирпичей! И нельзя допустить, чтобы «елка» рассыпалась, чтобы сырые глиняные кирпичи ломались…
Саломатин стал помощником садчика. Его делом, было, затолкнув вагонетку в «ходок», перешвырять кирпичи с нее садчику. А тот, стоя на свободно шевелящихся, пока «елка» еще не закончена, брусочках глины, ловит кирпичи, шлепает сырец точно на предназначенное ему место, подсказывает неопытному помощнику, как брать кирпич, чтобы не развалился в руке, травит анекдоты и не смолкает, даже когда выкладывает над своей макушкой решетку из пятикилограммовых брусков.
В «ходке» темно. Мутно-серый свет, еле пробивающийся сквозь щели ворот, двенадцатисвечовая лампочка да костерок.
Саломатину, у которого уже после первой вагонетки промокло от пота теплое белье, а после второй — и лыжная куртка, непонятно, как тут мерзнуть, но его садчик, бригадир Коля Сапегин, мерзнет и в кратких, минута две, перерывах, пока электрокар везет очередную вагонетку, жмется к костру.
После первой смены Владимир устал так, что ночью не спал. После второй не дошел до трамвая — идти было метров триста, — сел на обледенелое крыльцо чьего-то дома и заснул. И снились ему и тогда, и в трамвае, и всю ночь кирпичи, кирпичи, кирпичи… Тысячи, миллионы кирпичей, трещиноватых, липких, холодных!
Но бригадир Сапегин оказался прав: «Самые тяжелые — второй час, второй день и вторая неделя, остальное — чепуха!» На третий день было не легче, но терпимее.
Глава 10. ПОГРАНИЧНАЯ СИТУАЦИЯ
Зиму Саломатин прожил как автомат: работа — столовая — библиотека — кровать — все сначала. А раз нежным мартовским утром вышел из общежития с запасцем, чтобы до завода пройти пешком… Но пошел почему-то в другую сторону и весь день бродил вдоль Амура, дыша весной и вспоминая блоковское: «…весенний и тлетворный дух…»