Только изредка снилось счастливо улыбающееся запрокинутое лицо или вспоминался прерывающийся нежный шепот.
И осталась зарубка на душе. Убеждение, что никто никого не понимает, даже самые близкие, самые родные, самые любящие. Разве понимали его родители, когда ему позарез нужно было жениться? Понимали, что у него, может быть, не будет другого счастья? «Подождите, любовь, если это вправду любовь, потерпит, годы можно ждать». И вот вам. Терпи хоть сто лет. А Лариса! Нет, если самый близкий человек непостижим… Всякая близость, всякое понимание — или взаимный обман или самообман. Ведь через неделю после первой встречи она говорила, что Саломатин стал ей роднее и ближе всех, даже ближе мамы. И он ведь то же чувствовал… А все растаяло, и нет следа. Ждешь счастья, ищешь, ловишь, добываешь, подкарауливаешь — а оно вдруг само валится в руки. Ты трепещешь, раскрываешься навстречу — а вместо счастья тебе суют загадку. Разве не подло? Абсурдно все. И то, что счастье встречает тебя само, не то, не там и не тогда, — нелепо, и то, что оно исчезает, — нелепо. Все нелепо, все обман чувств.
А потому лови момент. Живем один раз: веселитесь, юноши, пока живы! Гаудеамус, игитур!
Глава 3. ОБЕСКРОВЛЕННЫЕ МОРДОВОРОТЫ
Никто не знал, отчего загорелось шестое общежитие университета. То ли из-за проводки, то ли из-за курения не там, где можно, то ли из-за опасных опытов, которые проводили второкурсники, синтезируя в условиях обще-житской умывалки этиловый спирт из непредельных углеводородов. Факт тот, что в разгар уральской зимы шестьсот будущих химиков и шестьдесят философов остались без крова. Их, естественно, в порядке уплотнения стали распихивать по другим общежитиям. И на третий день после бедствия в саломатинскую комнату ввалились двое коротко стриженных парней с шеями тяжелоатлетов и деревянными ладонями грузчиков. Они опустили на пол свои рюкзаки и чемоданы и, смущенно, но колюче улыбаясь (мол, ладно, признаем, в сочетании с нашими ряшками звучит неубедительно, вот мы и сами над собой подсмеиваемся, но вам не советуем!), назвались.
Саломатин просто-напросто не поверил. Хотя после Тулупского он живых мыслителей не встречал, но не сомневался, что все они похожи на старика, и если не в пенсне и с тростью, то все же старомодные субтильные интеллектуалы-недотепы. А тут явились два мордоворота и объявляют себя философами. Тоже мне любомудры! Химики шутят?
Оказалось, не химики, а самые настоящие философы и тоже второкурсники. А что похожи на грузчиков, так это закономерно: они и есть грузчики. На философский берут только с двумя годами стажа, а пока ты после школы зарабатываешь стаж, подходит срок призыва. Ну а после увольнения в запас запросы у человека уже шире, чем после десятого класса. Годы, жены, еще до армии слезившаяся привычка к зарплате… Стипендии на эти запросы мало. Вот и приходится калымить. А на погрузо-разгрузочных работах за час, если упираться всерьез, можно заработать больше, чем где бы то ни было. Да и полезно при сидячем образе жизни. Конечно, перед стипендией и Володе приходилось иногда подрабатывать. Но ему и соседям по комнате — иногда, а мыслителям — регулярно. Вот и накачали мускулатуру.
Первое время мыслители держались отчужденно. Говорили они только друг с другом и о вещах, простому смертному недоступных. Они сыпали десятками не похожих один на другой терминов и десятками не отличимых одна от другой фамилий: энтелехия, бритва Оккама, деонтология и аксиология, категорический императив, феномены и ноумены, субстанции и акциденции, Шпенглер, Швейцер, Штейнер, Шелер, Шеллинг, Шиллер, Шлегель…
Восемьдесят вторая комната притихла. До появления этих «обескровленных» (не от «без крови», а от «без-крова») тут, как и во всех комнатах второкурсников, спорили, курили, перекрикивали друг друга. О кибернетике и о сексуальной революции, о моделировании экономических процессов и о системе йогов, о плюсах и минусах сдельной оплаты и о жизни на Марсе. И вообще о жизни…
Ведь тема «О смысле жизни» в заполуночных студенческих спорах занимает такое же почетное место, как I «Образ Татьяны Лариной» в списке тем, предлагаемых на письменных по русскому к литературе. И еще с Герцена и Огарева известно, что апогея споры на общефилософские темы достигают именно к середине второго курса, позже их оттесняют специальные вопросы. А тут черт принес этих философов! При них поговорить «за жизнь» ни у кого язык не поворачивался: это же все равно, что добровольно лезть на ринг против Мохаммеда Али. Кому интересно подставлять под удары этим профессионалам свои, пусть дилетантские, не задушевные суждения?