Выбрать главу

Герцог стал осторожно разнимать волосы, чтобы об­наружить рану. Он питал к Карлетто Груа страстную, мрачную привязанность и заботился о нем, как влюб­ленный.

— Больно? — спросил он.

Юноша зарыдал еще сильнее. Он был тонкий, как девушка, с женственным лицом, которое едва оттенял светлый пушок, довольно длинными волосами, красивым ртом и тонким, как у скопцов, голосом. Он был сирота, сын кондитера из Беневенто, и состоял при герцоге ка­мердинером.

— Они сейчас придут! — сказал он, дрожа всем телом и обращая затуманенный слезами взгляд к балкону, откуда теперь снова доносились крики, еще более гром­кие и угрожающие, чем прежде.

У слуги на правом плече зияла глубокая рана, и вся рука до локтя была залита кровью. Прерывистым го­лосом он стал рассказывать, как их обоих нагнала разъ­яренная толпа. Вдруг Маццагронья, который все стоял на балконе, наблюдая за происходящим, крикнул:

— Вот они! Идут ко дворцу. У них оружие!

Дон Луиджи, оставив Карлетто, выбежал на балкон.

III

И правда, толпа с ревом устремилась вверх по широ­кой дороге, потрясая оружием, вилами, косами, и в ярости ее была такая согласованность, что она казалась не скопищем отдельных людей, а единой массой слепого ве­щества, движимой некоей неодолимой силой. В несколько минут она оказалась у самого дворца, окружила его, как огромная извивающаяся змея, и замкнула все здание тес­ным кольцом. Кое-кто из мятежников держал в руках длинные связки зажженных, как факелы, камышей, ко­торые красноватым дрожащим светом озаряли лица и с громким треском разбрасывали кругом искры и мелкие горящие щепки. Другие, тесно сплотившись, вздымали шест, с которого свисало мертвое человеческое тело. Их голоса и жесты сулили смерть. Сквозь их ругательства прорывалось все одно и то же имя:

— Кассаура! Кассаура!

С ужасом и отчаянием герцог Офенский узнал в изу­родованном трупе на шесте Винченцо Мурро, которого он еще ночью послал за солдатами. Он указал на под­вешенное тело Маццагронье, и тот произнес тихим го­лосом:

— Теперь конец!

Но эти слова расслышал дон Филиппо, и он заныл так жалобно, что у всех сжалось сердце.

Слуги толпились у дверей, бледные, дрожащие от страха. Одни плакали, другие взывали к святым угодникам, кое-кто уже подумывал о предательстве. Нельзя ли, вы­дав хозяина толпе, спасти свою шкуру? Пять-шесть че­ловек похрабрее держали совет, подбодряя друг друга.

— На балкон! На балкон! — вопил бушующий на­род. — На балкон!

Герцог Офенский отвел дворецкого в сторону и о чем-то тихо переговорил с ним. Потом он обратился к дону Филиппо:

— Сядьте в кресло, отец. Так будет лучше.

Слуги задвигались, зашептались. Двое подошли по­мочь паралитику спуститься с кровати, двое других под­катили кресло на колесиках. Усадить тучного старика бы­ло нелегко: он задыхался, громко стонал, тяжело опу­стив руки на шею поддерживающих его слуг. Он обли­вался потом, и в комнате с плотно закрытыми окнами стоял нестерпимый запах. Когда старика наконец усадили в кресло, ноги его ритмическим движением застучали об пол. Огромное дряблое брюхо дрожало, свисая к коле­ням, словно пустой мех для вина.

Тогда герцог сказал Маццагронье:

— Ну иди, Джованни!

И тот решительным движением распахнул двери и вы­шел на балкон.

IV

Его встретил мощный крик. Пять, десять, двадцать пылающих связок камыша соединились, озаряя лица, возбужденные жаждой резни, стальные дула ружей, лез­вия топоров. Лица факелоносцев были грубо обсыпаны мукой для защиты от искр, и в этой белой маске странно сверкали их налитые кровью глаза. Черный дым клу­бился, быстро рассеиваясь в воздухе. Языки пламени сте­лились по ветру, соединяясь в одну ленту и свистя, словно грива каких-то  адских существ. Камышины потоньше и посуше воспламенялись все целиком, скручивались, ба­гровели, ломались и трещали, как бенгальский огонь. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть подлецу! Смерть косоглазому! — кричали все, теснясь под балко­ном, чтобы их брань наверняка достигла дворецкого.

Маццагронья простер руку, словно для того, чтобы унять шум, напряг до отказа голосовые связки и, чтобы внушить народу почтение, начал с имени короля, как будто читал какой-нибудь новый закон:

— Именем его величества Фердинанда Второго, божьей милостью короля обеих Сицилий, Иерусалима...[2]

— Смерть вору!

Сквозь крики раздались два-три ружейных выстрела, пули попали оратору в грудь и в лоб, он зашатался, за­махал высоко поднятыми руками и упал ничком. При этом голова его застряла между двумя железными прутьями решетки и свесилась с балкона, как тыква. На землю с нее капала кровь.

Это зрелище развеселило толпу. Крики взлетели вы­соко к звездам.

Тогда люди, державшие шест с трупом, подошли к балкону и поднесли Винченцо Мурро к дворецкому. Пока шест раскачивался в воздухе, народ смолк, пристально глядя на сближенные мертвые головы. Какой-то стихо­творец, намекая на бесцветные глаз альбиноса Маццагроньи и уже гноящиеся глаза мертвого посланца, во все горло выкрикнул экспромт:

Глаза-то как таращатся, горят во тьме:Вон те — совсем белесые, а те — в дерьме!

Мощный взрыв хохота встретил шутку поэта. И смех переходил с уст на уста, как шум горного потока, сбегаю­щего вниз по камням.

Другой стихотворец вступил в соревнование с первым:

Хорошо слепым, как придет их час:Закрывать им не надо глаз.

Новый взрыв смеха.

Третий крикнул:

Плохо у вас поджарены рожи,Цветом остались на смерть похожи!

Новые и новые двустишия сыпались на Маццагронью. Свирепая радость охватила души этих людей. Вид и запах крови опьянял и стоявших впереди. Томазо ди Беффи и Рокко Фурчи устроили состязание — кто лов­чее угодит камнем в свисающий с балкона череп еще не остывшего мертвеца. При каждом ударе голова раскачива­лась и проступала кровь. Под конец камень Рокко Фурчи попал прямо в макушку. Раздался сухой треск. Зрители захлопали в ладоши. Но вскоре им надоел Маццагронья.

— Кассаура! Кассаура! Герцог! Смерть ему!

Фабрицио и Фердинандо Шоли пробрались в гущу народа, подстрекая самых озлобленных. На окна дворца посыпался ужасающий град камней вперемешку с ружей­ными выстрелами. Выбитые стекла осыпали осаждающих, камни отскакивали от стен, и в первых рядах оказалось немало раненых.

Когда не осталось камней и вышли все пули, Ферди­нандо Шоли крикнул:

— Ломай двери!

И этот крик, подхваченный множеством голосов, от­нял у герцога Офенского последнюю надежду на спасе­ние.

V

Никто не решался закрыть балкон, на котором пал Маццагронья. Труп его валялся все в том же жалком положении. А так как мятежники, чтобы освободить руки, оставили шест у перил балкона, из-за гардин, раз­дуваемых ветром, виднелся и окровавленный труп послан­ца с обрубленными топором конечностями. Было уже совсем темно. Сверкали бесчисленные звезды. Где-то вдали горело жнивье.

вернуться

2

Имеется в виду Фердинанд II, король обеих Сицилий (то есть Сицилии и Неаполя) в 1830-1859 годах, прозванный «Король-бомба» за то, что во время подавления революции 1848-1849 годов по его приказу был подвергнут варварской бомбардировке город Мессина в Сицилии. На титул короля Иерусалима короли обеих Сицилий претендовали на том основании, что во время пятого крестового похода германский император Фридрих II, бывший в то же время королем Сицилии, занял Иерусалим и в 1229 году короновался королем Иерусалимским.