— Спасибо вам, что вы пришли сюда. Наступила, как вам известно, минута прощания, когда нам остается в последний раз устремить взор на себя и свою убогую жизнь…
— Нас ты оставь в покое, займись лучше собой,— крикнул кто-то.
Господин Голужа сбился и умолк. Но тут в этой плотно сбитой и неподвижной толпе, погруженной в безмолвие, он с радостью увидел многих из тех дам, на чувствительность которых рассчитывал: все они отменно выглядели и, точно назло, были прекраснее, чем когда-либо, ибо печаль, замаскированная чуть заметной улыбкой, наложила на их лица тень высокого благородства, свойственного лишь истинному, непоказному волнению. Он заметил и неких ветхих старцев: завернувшись в пестрые одеяла, они сидели на деревянных скамеечках и, дрожа от холода, терпеливо ждали, когда они переживут и его. На закоченевших ребятишек, увивавшихся вокруг него и показывающих ему язык, он не обращал внимания: он был слишком поглощен созерцанием отцов города, чьи полные достоинства угрюмые физиономии побуждали его к осторожности.
«Я должен смягчить их сердца», — подумал он и с жаром принялся говорить, что, дескать, в их очаровательном городе, который он, к сожалению, открыл для себя и полюбил слишком поздно, чтобы изменить свое отношение к сути, ему, вопреки ожиданиям, довелось пережить такие минуты и приобрести таких друзей, каких он не знал с тех пор, как помнил себя, и теперь, уходя навеки, как он и обещал им в свое время, он не может не задаться вопросом, будет ли кто-нибудь из них жалеть о нем или, если он чем-либо это заслужил, сохранится ли его образ в чьей-либо памяти.
Он хотел немедленно убедиться, какое впечатление произвели его слова, на которые он возлагал все свои надежды. Он жадно вглядывался в окружавшие его физиономии, но на них ничего не отразилось: они оставались неподвижными и застывшими. Даже дамы его чудесных утренних часов ничем не выдавали, что могут помешать ему осуществить его шальное желание: грациозно склонив набок головки, они загадочно улыбались, словно в эту минуту взоры их были устремлены только в себя. Тщетно он глазами умолял их дать волю чувствам и наконец заплакать над его судьбой: они показались ему еще более отсутствующими, точно в самом деле подверглись действию какого-то дурмана. И вдруг господин Голужа с ужасом осознал, что все эти женщины по существу страстно и с большим нетерпением, чем кто-либо другой из обывателей, ожидают его кончины — этого единственного доказательства, что все пережитое с ним было неповторимо, чудесно и фатально и что, останься он в живых, это утратило бы всякий смысл и красоту рока, которым они желали быть отмечены.
«Неужели я ошибся», — шепнул он.
Однако он не хотел в это верить до тех пор, пока кто-то ехидно не порекомендовал ему поторопиться и покончить с тем, ради чего они здесь собрались.
«Они замерзли», — подумал он и полным удивления взглядом еще раз обвел толпу: женщины продолжали загадочно улыбаться; дети жадно грызли яблоки, цыгане вместо похоронного марша, должно быть, по забывчивости, исполняли какую-то веселую мелодию; а седые старцы, поклевывая носом, дремали на своих скамеечках — явно довольные тем, что смерть и на сей раз уносит кого-то помоложе.
«Моему престижу конец»,— затрепетал господин Голужа и решил любой ценой спасать голову. Конечно, он не хотел умолять их о пощаде. Настолько унизиться оп не мог. «Убегу,— думал он,— это почетнее и, вероятно, надежнее». Однако их плотно прижатые друг к другу тела, окружавшие его живой стеной, оставляли ему одну единственную возможность, причем самую скверную —прыгнуть в реку через каменный парапет, на который, отступая, он уже опирался спиной. Абсолютно беспомощный, он несколько мгновений улыбался, уже ни в чем не отдавая себе отчета. Отчаянье подсказало ему, что, может быть, по парапету он кое-как сможет перебраться на другой берег, где раскинулись покрытые туманной дымкой пространства, и удерет. Не колеблясь, ступил он на парапет под вопли и рукоплесканья зрителей. Возможно, правда, что они просто отогревали свои окоченевшие ладони. Тем не менее вновь подобно молнии его озарила нечеловеческая мысль, что в эту минуту лучше всего было бы умереть. Разумеется, этому недолгому искушению он не придал никакого значения; воздевая руки к небу, он с достоинством приветствовал тех, что стояли внизу, и негромко, голосом, в котором они, к своему удивлению, не могли уловить ни тоски, ни страха, обратился к толпе:
— Почему бы вам что-нибудь не спеть для меня, все-таки это самый радостный миг в моей жизни.
Зрители затянули «Вечную память», а он медленно и осторожно, как слепой, сделал первый шаг по широким каменным плитам парапета, которые, к счастью, не были скользкими. Мускулы у него напряглись, а дух сосредоточился на плавных движениях длинных ног и вытянутых в стороны для поддержания равновесия рук. Он смотрел прямо перед собой в сизую даль, испещренную галдящими воронами. Он достиг середины моста, и взгляд его упал вниз, на реку: она словно замедлила и утишила свой бег, точно готовая в любой миг остановиться и встретить его. У него закружилась голова, и он застыл на месте, а зрители разом умолкли.