— Стыдитесь, вы даже в последний раз не даете в всласть поспать.
В коридоре воцарилось молчание. Потом чей-то ласковый голос не без усилий произнес:
— Пожалуйста, пожалуйста, господин Голужа. Мы подождем вас, сколько будет нужно.
Разумеется, он вовсе не собирался спать, однако и выходить не торопился. Он долго брился, стараясь не порезаться. С еще большим тщанием одевался — заботясь о том, чтобы цвет сорочки, галстука и носок подходили к его лучшему светло-синему костюму. Затем, любуясь собою, постоял перед большим зеркалом, словно ему предстояло отправиться на свадьбу или на какое-нибудь важное торжество. Впрочем, страха он не испытывал: у него были два пути спасения, любой из которых — одинаково просто — сохранял ему жизнь и уже приобретенную репутацию. «Если же оба сорвутся, то придется рассчитывать на ноги,— шептал он,— и тогда поглядим, кто быстрее: мой страх или их злоба». Довольный тем, как он все ловко обдумал и рассчитал, он принялся даже насвистывать. Потом решительно повернул ключ и настежь распахнул дверь, решив не мешкая использовать первый и самый верный способ спасения.
— Эге, да вы уж готовы, — радостно загомонили семеро его вчерашних посетителей.
— Я всегда готов, ибо смерть — мое истинное предопределение,— отвечал он.— Но, к сожалению, нам придется все перенести.
— Зачем же, ведь мы отлично обо всем договорились. И, кроме того, народ собрался на мосту.
— Именно поэтому, — усмехнулся он, поглаживая двумя пожелтевшими от никотина пальцами свои тонкие, похожие на пиявки усы. — Среди народа, вполне естественно, окажутся также представители местных властей, а любая власть — в том числе и ваша — в соответствий с законом обязана воспрепятствовать тому, кто собирается наложить руки на себя или на кого-либо другого, безразлично!
— Об этом не беспокоитесь, господин Голужа: представители власти рано утром отправились на лыжную прогулку.
— Какая счастливая случайность! — поперхнулся он.— Почему? Они намеренно удалились, чтобы не мешать вам.
— Они весьма любезны, честь им и слава! — Во взгляде у него мелькнул испуг: он колебался, продолжать ли ему искушать судьбу дальше или пуститься в бегство.
Тем временем горожане весьма учтиво подхватили его под руки и осторожно вывели наружу. Он не сопротивлялся. «Убежать я могу и позже,— думал он.— Надо попытаться сохранить престиж». Он неторопливо шагал под голыми тополями, на ветках которых покачивались разукрашенные инеем вороны, и мысленно повторял свою речь, все те тщательно взвешенные трогательные слова, с помощью которых он собирался вызвать слезы, стоны или легкое головокружение хотя бы у одной из своих утренних дам, чтобы потом, не теряя престижа, публично отказаться от своего фатального замысла, объясняя происшедший у него в душе перелом, ясное дело, благородной заботой об этой, всяческого уважения достойной даме, чье трепетное сердце не выдержит картины столь давно ожидаемой и уже недалекой кончины и разорвется от отчаянья. В этом заключалась вторая, разработанная им до мелочей, возможность спасения, которая, пока он, замедляя шаги и заметно бледнея, приближался к мосту, возвратила ему нарушенное самообладание. И дабы вовсе подавить смутный страх перед лицом смерти, дыхание которой он ощутил вчера вечером, наперекор всему он принялся насвистывать.
А взойдя на мост, он услыхал, как перешептывались в собравшейся толпе, будто этим веселым свистом он, собственно, прощается с жизнью, которой ничуть не дорожит. Еще выше подняв голову, он туманным взглядом окинул необъятную людскую массу, раскинувшуюся на мосту и обоих берегах реки. Ему показалось, что весь город собрался, чтоб проводить его возгласами восторга и подобающими почестями. Опьяненный этим видением, он позабыл о своем страхе и, размахивая во все стороны шляпой цвета морской волны, пытался хотя бы как-то ответить на приветствия колышущейся толпы, расступавшейся перед ним, чтобы дать ему дорогу. «И это все из-за меня,— думал он в восторге.— Все взоры устремлены на меня, и все с трепетом ожидают, что я буду делать. О господи, ведь это тот самый миг, которого я ждал всю жизнь». И тогда вдруг в его помутившемся от гордости сознании мелькнула шальная мысль, что ради этого, од ного-единственного мгновения, которым искупалась тоска его прошлого существования, может быть, и стоит без тени сожаления умереть. Однако он тут же подавил ее и на всякий случай приступил к своей долгой и тщательно продуманной речи.