По бесшабашности и количеству опустошаемых бутылок происходившее в мансарде Жоржа могло напомнить попойки наемников в африканском лагере после боевых операций, однако такие темы, как здесь, Корсакову в африканских лагерях обсуждать не приходилось. И тем не менее, проснувшись утром через пару дней, он ощутил приступ тоски и жажду деятельности. Выпутавшись из одеял (его сдобная подруга давно куда-то подевалась), он прошлепал в ванную, вытолкал оттуда какого-то тощего очкарика, задремавшего прямо в ванне, и принял душ. Полотенца отсутствовали, поэтому вытираться ему пришлось одеялом, которое он затем для просушки повесил в комнате на спинку стула. Слышались всхрапы, чье-то тяжелое дыхание, кто-то со стонами силился повернуться во сне на другой бок; глядя в окно на перламутровые переливы рассветного тумана и влажные от росы крыши, Корсаков думал о том, куда бы ему податься, так как бесконечный праздник передовой молодежи становился все больше похож на безнадежную попытку отгородиться от жизни и начинал ему надоедать. Одеревеневшие от алкоголя и недосыпания мозги не желали его слушаться — казалось, будто идти решительно некуда. На миг в его сознании промелькнул было образ Дезире, но тут же вновь отлетел во тьму забвения.
Он побрел на кухню, чтобы сварить кофе и взбодриться, но вовремя услышал донесшиеся оттуда смех и звон стаканов. Ни пить, ни участвовать в беседе ему не хотелось, от одной мысли о табачном дыме к горлу подкатывала тошнота. Он решил выйти на воздух и обдумать порядок дальнейших действий на утренней прохладе в каком-нибудь сквере. Застегивая рубашку, он вздрогнул — это телефон, стоявший на столике среди грязных стаканов и пепельниц, переполненных окурками, неожиданно издал громкую трель. По углам замычали и заворочались, но ни один из спавших не проснулся. Корсаков снял трубку.
— Алло! Привет, Жорж! — жизнерадостно пророкотал в трубке хриплый бас.
Голос был знаком Корсакову и принадлежал Вилли ван Эффену по прозвищу «Биафра». Вилли являлся совладельцем брюссельской вербовочной конторы; годы и многочисленные ранения заставили его переменить род занятий, однако окончательно порвать с любимым делом он не захотел. Корсаков усмехнулся, вспомнив кирпичного цвета физиономию Вилли и его пудовые кулаки, лежащие на конторском столе, — рядом с ними телефоны казались маленькими и-хрупкими.
— Да, я слушаю, — произнес Корсаков, не желая раньше времени объяснять Вилли, с кем тот говорит, поскольку телефон конторы скорее всего прослушивался.
В трубке послышались экзотические гортанные звуки с неожиданными переливами — это Вилли для конспирации перешел на язык килуба и сообщил, успокаивая собеседника, что, дабы не засвечивать квартиру Жоржа, звонит не из конторы. Впрочем, Вилли, стреляный воробей, даже при всех этих предосторожностях умудрялся не говорить ничего лишнего. Что касается агентов, прослушивавших телефоны его конторы, то они нередко со стонами срывали с головы наушники: их подопечные в своих разговорах то и дело использовали всевозможные тарабарские наречия, и переводить записи этих бесед на человеческий язык было сущим мучением. Вилли заявил, что ему, собственно, нужен не Жорж, а Корсаков, так как с ним желал связаться богатый наниматель.
— Я слушаю, Вилли, — ответил на килуба Корсаков. За время работы в Катанге он научился неплохо изъясняться на этом языке.
— Вообще-то я тебя узнал, — усмехнулся Вилли. — Жорж сказал мне перед отъездом, что в случае чего тебя надо искать именно здесь. Кстати, тебе и отсюда пора сматываться — если квартира записана на Жоржа, фараоны тебя быстро вычислят. Читал в газетах про то, как ты разобрался с этими тукуманскими гориллами, — добавил Вилли в качестве пояснения.
— Да нет, Жорж не такой дурак, чтобы покупать запасную хату на свое имя, — успокоил его- Корсаков. — По документам ее владелец — один сумасшедший художник. Его дружки толкутся тут постоянно — не квартирка, а сущий вертеп... Так кто там меня спрашивал?
— Он велел передать, что звонил Вождь. Сказал, что ты поймешь.
— Уже понял, — пробормотал Корсаков. — Где он сейчас?
— Звонок был из Нью-Йорка.
— Ладно, Вилли, спасибо, с меня причитается, — свернул разговор Корсаков, повесил трубку и погрузился в размышления.
В школе, где учился Корсаков, Вождем называли Джо Скаличе, щуплого чернявого парнишку из семьи итальянских иммигрантов/Среди сверстников Джо выделялся сосредоточенной замкнутостью и тем, что ни с кем не желал сходиться близко и никогда никого не приглашал к себе в гости. В старших классах за ним к концу занятий стал подъезжать к школе дорогой черный лимузин. Водитель оставался сидеть за рулем, неподвижный и бесстрастный, как статуя, а двое широкоплечих молодцов в строгих костюмах, темных очках и мягких фетровых шляпах выходили из машины и начинали прохаживаться у школьных ворот, поджидая Вождя. Когда тот выходил во двор, они выбрасывали сигареты и застывали в почтительном ожидании. Мальчик не бежал к лимузину, а шествовал неторопливой размеренной походкой; когда он подходил к встречающим, те бережно похлопывали его по плечам, открывали перед ним дверцу и, поддерживая под локти, помогали сесть в машину. Наблюдая эту процедуру, остальные ребята притихали, ибо она производила на них тягостное и даже зловещее впечатление. Прозвище «Вождь» Джо Скаличе получил именно за эту каждодневную церемонию, и вовсе не в знак уважения: в прозвище выразились насмешка и скрытая зависть. Корсаков и Джо подружились, но объединяло их не родство душ, а обособленное положение среди сверстников. Оба не любили ни поп-музыки, ни вечеринок, ни привычных для американцев видов спорта; вдобавок Джо обладал надменным и раздражительным' характером, и Корсакову частенько приходилось защищать его от товарищей, жаждавших проучить Джо за высокомерие. Таинственный родитель, обладавший раболепными подчиненными и шикарными лимузинами, не' желал вмешиваться в детские дрязги, и потому Корсаков в течение нескольких лет был в школе единственным покровителем его сына. За это он удостоился редкой чести посещать дом Джо. Шумные детские забавы совершенно не вязались с атмосферой этого дома, в которой постоянно витали настороженность и страх. Но Корсакова с его тягой к необычному привлекала такая атмосфера и вообще полная непохожесть обиталища Джо на стандартный американский семейный уголок, — все типично американское Корсаков ненавидел. Его воображение поражали распятия на беленых стенах, перемежавшиеся изображениями Богоматери и пожелтевшими от времени фотографиями кряжистых темнолицых крестьян в нелепо топорщившихся выходных костюмах, молчаливые женщины в черном, неслышно скользившие из комнаты в комнату и робко вскидывавшие на него смоляные глаза, тонкое благоухание развешанных там и сям связок сухих трав. В этом доме Корсаков увидел однажды, как солидный, хорошо одетый пожилой мужчина целует руку его приятелю-мальчишке, а тот с полной серьезностью принимает этот знак средневекового раболепия. В школе открыто говорили о том, что отец Джо, выходец с Сицилии, сделал стремительную карьеру в мафии и намерен предоставить Джо важный пост, едва тот окончит школу. Эти разговоры Корсакова не интересовали — с малых лет он был приучен скептически относиться к таким чисто вещественным проявлениям житейского успеха, как большие заработки и высокие посты. Самым преуспевающим и счастливым человеком в мире Корсакову казался его собственный отец, не добившийся в жизни ни денег, ни чинов, да и не очень-то их и добивавшийся. Не только карьера Джо, но и сам Джо с возрастом интересовали Корсакова все меньше и меньше: ему казалась отвратительной и смехотворной манера Вождя говорить обо всем с пренебрежительной миной, словно все в этом мире по какому-то таинственному праву принадлежало ему, и попытки людей и вещей казаться свободными выглядели глупо, ибо он, Джо Скаличе, мог в любой момент наложить на них свою властную руку. В то же время, несмотря на свою всегдашнюю высокомерную ухмылку, Джо не удавалось возвыситься над бренными благами этого мира. В сущности, только они и занимали его, и говорил он только о них — о деньгах, женщинах, автомобилях, шикарных кабаках и тому подобных вещах.