Лег в постель он рано, ему хотелось перед сном обдумать свои возможности, варианты решений. Поскольку возвращение в университет он категорически исключал, то довольно скоро зашел в тупик. До сих пор, если не считать двухлетнего тюремного заключения, он ходил в школу, потом учился и работал в университете, поэтому ему не хватало жизненного опыта для ориентации вне стен учебных заведений, чтобы подыскать себе подходящее дело. Размышления его были бесплодны и лишь усиливали чувство неуверенности. Как ни томило, ни мучило его безделье, он ощущал, что уже слишком сильно засосан им, поэтому беспомощность и нерешительность вполне соответствовали его нынешнему самочувствию, в том числе нежеланию вставать по утрам с постели, неохоте обдумывать предстоящий день, неосознанной тоске по вечернему досугу после работы, когда все приходят домой и отдыхают, — его именно в эти часы тянуло уйти из дома, чтобы смешаться с теми, кто искал развлечения после рабочего дня и на кого он мог походить хотя бы остаток вечера. Он обрел свободу, которой не мог воспользоваться. Она стала невыносимой. Осознание этого тяготило и обескураживало, он понял, что дальнейшая жизнь его уже предопределена им самим или другими и теперь остается лишь шагать тем предопределенным путем без возможности что-либо изменить. Больше никаких сюрпризов ждать от себя не приходится, тюрьма лишь подтвердила это. Ведь он попал туда не за преступление, не за особую строптивость или смелость, осудили и посадили его просто по глупой ошибке, что бы там ни значилось в приговоре и что бы там ни талдычил судья. Тюрьма оказалась просто несчастным случаем в его размеренной жизни. Оплошностью, и только. Причем, возможно, с обеих сторон. Итак, перемен не было, нет и не будет. Был лишь некий перерыв, хотя Даллов и надеялся, что когда перерыв закончится, то появится возможность решающего, окончательного поворота в жизни. Но, как он теперь догадывался, он не сумел воспользоваться шансом, все обернулось лишь достойным сожаления, но в общем-то малозначительным несчастным случаем. Его просто сняли с рельсов, как игрушечный локомотивчик, и вот теперь не остается ничего другого, как постараться без особенных сотрясений и ударов попасть колесиками поточнее на старые рельсы, чтобы локомотивчик продолжил свой равномерный и бесконечный бег по кругу.
Ему исполнилось всего тридцать шесть лет, а он был уже стариком — во всяком случае, старым настолько, что весь день ждал лишь того, когда снова уляжется спать.
Завтра, сказал он себе, завтра поищу работу. Он усмехнулся, натянул на плечи одеяло и подумал об Эльке. Ему хотелось спать с ней, но идти к ней было страшно. Он боялся, что если снова пойдет туда, то помимо его воли и без возможности изменить потом что-нибудь сложится прочная связь. А этого он не хотел, но в то же время сознавал, что все-таки пойдет к ней. Походы по барам ему надоели. Случайные женщины пугали его еще больше, а главное, вызывали у него брезгливость к самому себе.
Он снова пойдет к Эльке; когда-нибудь, видимо очень скоро, и здесь все будет решено за него, а он будет ходить к ней только потому, что уже побывал у нее день или два назад, и их связь будет лишь бесконечным продолжением одной случайной встречи. Они будут заниматься любовью в ее кровати или на матрасе за платяным шкафом, потому что уже делали это, и так будет заведено у них на ближайшую вечность. Локомотивчик игрушечной железной дороги по имени Ханс-Петер Даллов безостановочно побежит вперед и все время по кругу. Даллов так и заснул с саркастической усмешкой.
Штеммлер был немало удивлен, когда следующим вечером Даллов позвонил в его дверь. Даллов даже спросил: может, визит некстати? Штеммлер замотал головой и пригласил его в гостиную. Там он налил водки себе и Даллову. Разговор у них не клеился, так как Штеммлер боялся чем-нибудь напомнить Даллову о тюрьме.
Даллов при заминках помалкивал, не собираясь помогать собеседнику. Его забавляло это сложное, какое-то судорожное лавирование вокруг деликатной темы.
Через полчаса пришла Дорис, жена Штеммлера, и попросила мужа, чтобы тот пожелал детям «спокойной ночи». Штеммлер спросил Даллова, не хочет ли он присоединиться, чтобы взглянуть на детей — ведь младшего он еще не видел.
Даллов уже собрался было подняться с кресла, но потом вдруг отрезал: