Когда Ирена вышла из вагона на перрон и мы поздоровались, она огляделась по сторонам, посмотрела на кассовый зал и далекие дома того городка, в котором ей выпало жить в следующие годы. Она улыбнулась, но на глазах у нее появились слезы. Я поцеловал ее волосы и шепнул:
— Обещаю!
Ирена взглянула на меня недоуменно, потом опять заулыбалась. Она поняла, что это ответ на ее просьбу, которую я услышал от нее несколько дней назад по телефону, — не похоронить ее здесь.
Я взял чемоданы, и мы двинулись в город. Шли мы молча. Я заметил, как Ирена широко открытыми глазами внимательно оглядывалась вокруг, будто хотела навсегда запечатлеть этот новый для нее мир. В душе я поклялся выполнить свое обещание. Я не мог допустить, чтобы эта женщина, с которой я прожил уже семнадцать лет и которая до сих пор оставалась для меня по-прежнему желанной, растратила остаток жизни на захолустье, вдали от ее родного, любимого города.
Но пятнадцать лет спустя мы все еще торчали здесь же, а потом Ирену пришлось отвезти обратно в Лейпциг. Три месяца пролежала она там в окружной больнице, пока в конце концов не умерла тяжелой, мучительной смертью. Рак ее иссушил. Ее мертвое тело было легче, чем у шестилетнего ребенка. Я сдержал свое обещание, хотя совсем не так, как ждал и надеялся. Ирена умерла и была похоронена в родном городе. За все годы оставшейся жизни я не сумел примириться с этой утратой. Не было у меня стольких грехов на белом свете, сколько я искупил годами после смерти Ирены, бесконечным временем моего одиночества. Если существует что-то вроде бога, перед которым я, скончавшись, предстану, чтобы ответить за мои дела, мысли и слова, то мне уже сейчас интересно, чем он оправдается передо мной. Но, может быть, моя смерть сделает меня смиренней, и, представ перед господним троном и ликом, я отрекусь от бога, чтобы ему не пришлось выдумывать оправдания за то, что он мне причинил.
В тот день, когда я встретил Ирену на вокзале и провел ее по городу, которым мне предстояло управлять в качестве бургомистра, мы еще не подозревали о том, что ей суждена долгая, мучительная смерть, и каждый из нас надеялся пережить другого.
Я показал Ирене нашу квартиру и обрадовался, что та ей понравилась. Я дал ей много денег, чтобы она смогла обставить и убрать квартиру по своему усмотрению, не нуждаясь в моей помощи, так как я целыми днями до позднего вечера пропадал в ратуше.
Спустя три года школьники нашли в лесу мертвого Хорна. Бахофен рассчитывал, что этот покойник сломит мне шею, и написал множество писем — больше, чем следовало. Однако я пережил и смерть Хорна, и глупые интриги Бахофена, но остался бургомистром Гульденберга, где проработал в общей сложности девятнадцать лет. И все же смерть Хорна стоила мне дорого — она стоила мне жены. Я потерял Ирену. Задолго до смерти она, по сути, ушла от меня.
Однажды октябрьской ночью после того лета, которое вызвало столько пересудов, я лежал в постели рядом с ней, гладил ее и желал ее. Неожиданно она села, включила маленький ночничок и молча посмотрела на меня. И когда я, чтобы избежать этого невыносимого взгляда, спросил наконец, что с ней, она ответила безразличным голосом:
— Никогда не думала, что случится такое, но ты стал мне противен.
Больше самой фразы меня напугал бесповоротный холод в ее глазах. И хотя мне казалось, что я ее понимаю, но лишь гораздо позднее я действительно понял, что она ушла от меня навсегда. Мы продолжали жить вместе, и она не отказывала мне в ласке. Я все еще любил ее, но на мою нежность она отвечала недоуменным взглядом, а мою страсть и объятия она просто терпела. Я любил ее, однако любовь ей лишь докучала. И когда я, обессиленный ее равнодушием, отваливался от нее, не было мне успокоения — мною владело отчаяние. Осторожные ночные шорохи проникали сквозь мои воспаленные веки, рот у меня пересыхал, меня мучила бессонница. И, лежа рядом с моей безжалостной, недостижимо далекой женой, я начинал чувствовать, как становлюсь противен самому себе.
То лето выдалось очень жарким. В июле у меня опять начали опухать ноги, но нельзя было закрывать магазин. Я целыми днями простаивала за прилавком, а в результате — закупорка вен. Когда выдавалась свободная минута, я ложилась, но это плохо помогало, и от боли в ногах я все равно едва могла ходить. Вечером, сделав мокрый компресс, я садилась к столу, клала ноги на кушетку и принималась клеить на учетный лист продуктовые карточки, которые днем собирала в жестяную банку.
Полночи я не могла заснуть. Если не томили мысли о Пауле, то мучила боль в ногах. К врачу идти не стоило. Ведь ясно, что он посоветует, — лучше бы он посоветовал, кого вместо меня поставить за прилавок. Пауля я об этом и не просила. Правда, шли летние каникулы, и он уже был достаточно взрослым, но, оставь его в магазине одного, он будет красть. Поэтому каждое утро, несмотря на распухшие ноги, я снова поднималась и отправлялась в свой магазин, лишь бы не дать сыну нанести мне еще одну обиду.