Беседа проходила в кабинете Хорна. Я сидел на стуле перед письменным столом, за которым находились лейтенант и два товарища в штатском. Потом меня попросили подождать в приемной. Нужно было перепечатать протокол, чтобы я подписал его.
Когда меня снова позвали в кабинет, я спросил, арестован ли Хорн.
Лейтенант покачал головой:
— Нет. А разве надо?
— Я этого не сказал, — быстро ответил я. — Вы неправильно поняли.
Лейтенант неодобрительно посмотрел на меня:
— Есть вопрос, товарищ Крушкац. Как же ты мог так довериться Хорну? Именно ты?! Ведь ты знаешь его больше десяти лет.
Я без малейшего промедления ответил лейтенанту:
— Это моя ошибка, товарищ. Недооценка. Я разочаровал не только вас, но и сам недоволен собой. Однако надеюсь, что это послужит мне хорошим уроком. Благодарю вас за помощь, товарищи.
Молча выслушав, лейтенант отпустил меня. Я сказал чистую правду, тем не менее у меня было такое ощущение, будто я вывалялся в грязи, хотелось вымыться.
Когда я вышел, то увидел в приемной Хорна. Он мне улыбнулся, и я почувствовал, что краснею. Не поздоровавшись, я быстро прошел мимо.
Я всегда шел ему навстречу, причем в гораздо большей мере, чем мне позволяли должность и самоуважение. Но теперь я ничем не мог, да и не хотел ему помочь. Я не знал точно, в чем его обвиняют, однако был уверен, что он вновь считает себя абсолютно невиновным. Он был единственным человеком в Гульденберге, которого я хотел иметь своим другом, и я знал, что это расследование, свое второе дело, он не захочет пережить.
Уже на третий день все цыганские лошади исчезли. Приехали крестьяне и забрали лошадей в аренду на лето. Даже двух дряхлых гнедых с ужасными язвами, с коростою на боках — и тех взяли хуторяне-переселенцы.
Пауль рассказал мне эти новости на школьном дворе и добавил, что сегодня не сможет пойти на Отбельный луг.
— А завтра? — спросил я.
— Завтра, наверное, пойду, — ответил он. — Только теперь отстань, я занят.
Он отошел к забору и заговорил со взрослым парнем, учеником слесаря. В руках у Пауля я заметил деньги.
— Иди-иди, — прикрикнул он на меня издали.
Пообедав и сделав уроки, я побежал к цыганам. Все было так, как сказал Пауль. Среди фургонов я увидел только собак и коз. Собаки теперь были на привязи. Они дремали на солнышке, положив головы на пожухлую траву. Когда я подошел ближе, они даже не шевельнулись. Цыгане собрались в одном из фургонов, я слышал, как они громко переговаривались. Я поднялся по деревянным ступенькам и остановился у открытой двери.
Цыгане сидели вокруг стола, уставленного бутылками и стаканами. Женщины что-то возбужденно говорили друг другу. Толстый цыган закрыл глаза. Может, спал? Рот у него был приоткрыт, одна рука лежала на столе, обхватив стакан. Рядом сидел его сын. Он лишь мельком взглянул на меня и снова равнодушно уставился на сигару, которую держал двумя пальцами. В фургоне было жарко, пахло едой, потом, вином. Я ждал, что женщины обратят на меня внимание, но они лишь болтали, смеялись и пели. Цыганки словно преобразились. Они сидели в своих длинных цветастых юбках, накинув на плечи шерстяные шали даже здесь, в фургоне. Казалось, жара им нипочем. Я глядел на их раскрасневшиеся лица и не мог отвести глаз от темного пушка над верхней губой, который меня завораживал и отталкивал.
Наконец меня заметила старая цыганка. Щелкнув пальцами, она сказала:
— Иди. Нет сегодня работы. Иди.
Потом она повернулась к другим и, открыв свой беззубый рот, усмехнулась, отрывисто проговорила что-то, чего я не понял. Женщины посмотрели на меня. Мужчины же остались ко мне равнодушными, не удостоили даже взглядом. Одна из молодых цыганок поднесла мне стакан вина.
Я отрицательно покачал головой и спросил старуху:
— А завтра?
— Да, завтра. — Старуха кивнула и опять засмеялась.
Я спустился по лестнице. За спиной слышались громкие голоса и смех цыганок. Мне стало стыдно, и я бормотал про себя проклятья старой цыганке.
Напротив Отбельного луга за вымощенной булыжником канавой стояли шесть покривившихся трехэтажных домов. Наверное, это были самые старые дома Гульденберга, и устоять они смогли только потому, что прислонились друг к другу. Водопровода тут не было. Жильцы носили воду из колонки во дворе за домами. Там же находились и уборные — деревянный сарайчик с четырьмя дверями, из которых летом несло вонью и хлоркой.