Он сел напротив. Я захлопнул крышку, положил часы в коробочку и сунул ее в карман.
— Спасибо, — сказал я тихо и равнодушно.
Я чувствовал на себе его пристальный взгляд.
— Что собираешься делать? Учиться дальше?
Я вспомнил о матери. Она умоляла меня быть благоразумным. Крепко стиснув мои руки, она вновь и вновь просила меня хотя бы на этот единственный раз забыть о гордости и послушаться его и ее. Вспомнив ее робкие уговоры, кухню без окошка в нашей крошечной квартирке, старенькую поцарапанную мебель, я покорно ответил:
— Я бы пошел на медицинский факультет.
— Вот и отлично, — воскликнул отец. Он вскочил, хлопнул меня по плечу и подошел к окну. — Рад, что ты наконец решился. Увидишь, это самое лучшее для тебя.
Я посмотрел на этого спортивного, подтянутого человека в золотых очках, с прической ежиком, посмотрел на него, моего отца, и с вызовом сказал:
— Да, это самое лучшее для меня.
Он опять подошел ко мне, взял за подбородок, рывком поднял мою голову вверх. Уставившись прямо в глаза, он сказал мне с улыбкой:
— Именно так, мой мальчик. О своем решении ты не пожалеешь, я позабочусь об этом. Финансовую сторону дела я с твоей матерью уже обговорил.
Освобождая голову, я откинулся в кресле.
— Не говорите о моей матери. При мне не говорите.
Я отвел глаза к двери, чтобы не смотреть на отца.
Я ждал, слушая его дыхание. На какой-то миг мне показалось, что он ударит меня. Затылок мой задеревенел от напряжения.
— Хорошо, — сказал он наконец спокойным и веселым голосом. — Я записал тебя в Лейпцигский университет. Через семь лет посмотрим, что делать дальше. По-моему, четырнадцати семестров тебе вполне хватит.
Во рту у меня пересохло, и я хрипло буркнул, что согласен. Потом встал. Все, что он хотел мне сказать и что я по просьбе матери должен был выслушать, было уже сказано. Я надеялся — теперь он меня отпустит без дальнейших разговоров. Я выпрямился, затем слегка согнулся, изображая поклон. Отец никак не отреагировал. Мне показалось, он и не заметил, как я прощаюсь, поэтому поклонился еще раз. Когда я вновь на него взглянул, он сочувственно улыбнулся. Наверное, ему нравилось меня унижать.
Схватив мою руку, он больно стиснул ее и проговорил:
— Будешь получать деньги первого числа каждого месяца. Воспользуйся этим временем. А через семь лет посмотрим, что делать дальше. Можешь идти.
Позолоченные часы носить я не стал, отдал их матери.
— Напрасно ты так, сынок, — упрекнула она. — Ведь он тебе отец.
— Можешь загнать их, — грубо сказал я.
Через три месяца началась моя учеба в Лейпциге. За все эти годы я ни разу не видел отца. За шесть лет я написал ему три письма, и все три раза он ответил телеграммой. Его решения сообщались немедленно и не терпели ни малейших возражений. Лаконичность ответов подчеркивала, что он не желал ни обсуждения его решений, ни новых просительных писем.
В Лейпциге я заинтересовался психиатрией. Факультативно посещал лекции профессора Буркхарда, ученика Рауша.
Сдав после пятого семестра экзамены, я попросил у отца разрешения продолжить учебу в Мюнхене. Я написал ему, что так посоветовали мои профессора, ибо мюнхенский медицинский факультет пользуется отличной репутацией. Я называл громкие имена и доказывал, что это мудрый совет. Упомянул я и близость Альп с возможностью побродить по горам для укрепления здоровья во время каникул. Я многословно упрашивал отца дать согласие на смену университетов, но ни единым словом не обмолвился об истинной причине: в Мюнхене читал лекции профессор Рауш, и я надеялся стать его учеником.
Я сходил с ума от счастья, когда через три дня получил телеграмму, состоявшую всего из четырех слов: «На Мюнхен согласен. Отец».
Год спустя я попросил его позволить мне специализироваться на психиатрии. Ответная телеграмма гласила: «Ты будешь кормиться больными, а не психами. Пока в Гульденберге только один псих, и это хорошо. Отец».
Его запрет глубоко оскорбил меня. Я безумствовал, швырял книгами в стену. Я вел себя как помешанный, но выбора у меня не оставалось. Я покорился.
В ночь после того дня, когда пришел бесповоротный отцовский запрет, я заснул лишь под утро. Меня мучили кошмары. Но, проснувшись, я вспомнил только, что во сне долго бежал, поэтому чувствовал себя усталым, обессиленным, будто действительно проделал долгий путь. Я встал, уложил рюкзак и поехал в горы. Четыре дня я ходил по горам, ночевал в пустых деревянных хижинах. Наконец голод вынудил меня покончить с отшельничеством. Я сел в поезд до Мюнхена, чтобы продолжить учебу. Отчаяние осталось где-то в горах. Спокойно глядел я на пролетавший мимо пейзаж. Я смирился с тем, что стану практикующим терапевтом, как велел отец.