— Вы ошибаетесь.
Отец подошел к столу.
— Все документы в конверте.
Я продолжал сидеть. Я ждал, когда он посмотрит на меня.
— У тебя есть еще вопросы? — спросил он.
— Я вас не понимаю.
— Это и необязательно, мой мальчик.
— Я не понимаю, зачем вы меня так щедро одаряете, если одновременно унижаете. Не понимаю, какое для вас в этом удовольствие.
— Не я унижаю тебя, мой мальчик, а подарки. В подарках всегда есть что-то унизительное. Запомни это. Тебе нужно самому становиться на ноги.
— Почему вы это делаете? Я подчиняюсь вам, потому что меня просит об этом мать. Она долго бедствовала. Я делаю это ради нее. А вы?
— Почему? Потому что я твой отец. И потому что так принято.
— Но ведь я у вас не единственный сын.
— Кто тебе сказал?
— Слухи.
— Слухи… — усмехнулся он.
— О ваших похождениях судачит весь город.
— Город… А ты никого не слушай.
— Приходится слушать. Всю жизнь. Особенно трудно ребенку, когда про отца говорят…
— Что он не пропустит ни одной юбки, так?
— Так. Но хуже всего — братья. Ведь все знают об этом, хотя мы вроде и чужие. Мы ненавидели друг друга и часто дрались без всякой причины, до крови. Вам это известно? А дрались мы только из-за того, что у нас общий и для всех нас одинаково чужой отец.
— Настоящие боевые петухи, — гордо сказал он.
— Сегодня мне кажется, что мы дрались от ненависти к вам. Нам хотелось убить вас, отец.
— Естественно.
Он вставил сигарету в янтарный мундштук, закурил. Чувствовалось — мои жалобы лишь докучают ему, поэтому я не решался произнести то, что хотел сказать.
— Да, погулял я изрядно, — нарушил молчание отец. — Но это дело прошлое. Вот уже пять лет, как я остепенился.
Я молчал. Он выдохнул в мою сторону дым и проговорил:
— Ступай.
— Вы не ответили на мой вопрос.
— Тебе же сказано: ступай.
— Но почему именно я? Почему вы избрали для своих щедрот именно меня?
— Ты даровит. Почему бы тебе не дать образование?
— И все-таки почему я? Эта учеба, эта частная практика? Все эти унизительные подарки?
Я заметил, как бледный лоб отца порозовел, а глаза за стеклами очков сузились. Я вспомнил мать и ее предостережения. Он несдержан, вспыльчив, говорила она, остерегайся его.
Резким движением руки отец раздавил сигарету в тяжелой мраморной пепельнице. По-прежнему тихим, твердым голосом он наконец сказал:
— Хорошо. Можешь считать себя моим подарком городу. Я построил лечебницы и разбогател на этом гигантском доходном деле. А все благодаря моему курорту и городу. Я не всегда был разборчив в средствах, но своего добился. И вот теперь я дарю городу тебя. Щедрый жест во искупление прежних грехов. — Он коротко и сухо хохотнул. — А если у тебя есть еще вопросы, то не забудь, что я начинал с меньшего, чем ты. Мне никто ничего не дарил. Я все заработал сам и никому ничего не должен. Тем более отчета. Ступай.
Спустя две недели в Гульденберге открылась моя частная практика. Через семь лет я женился. Девятнадцатью годами позже схоронил мать. Когда по истечении установленного отцом двадцатипятилетнего срока практика перешла в мою собственность и я наконец был волен делать что захочу, то слишком уже постарел для каких бы то ни было желаний. Я даже и не задумывался о новых возможностях.
Я до сих пор не могу понять, почему принял от отца те унизительные условия. Простить себе этого не могу. По сути дела, я такой же своекорыстный и честолюбивый эгоист, как и он.
Я привык к обидам, унижению, к собственному нытью и к оскорбительным подаркам, без которых не мог обойтись. Чего бы я себе ни внушал, но отцу я подчинялся отнюдь не ради матери, а потому что был сыном своего отца, плотью от его плоти.
К моему трудовому двадцатипятилетнему юбилею горсовет вручил мне почетную грамоту, где меня именовали благодетелем Гульденберга. Более законченной издевки и не придумаешь, ибо отца, этого лживого, жадного, скверного человека, при жизни тоже величали благодетелем Гульденберга, не иначе.
Отец добился своего — я последовал его примеру во всем.
В ответ на поздравления к юбилею я решил работать впредь не больше двенадцати часов в неделю. Я сослался на ухудшение здоровья, якобы пожертвованного неутомимым благодетелем для города. В тот же день я впервые отнес цветы на могилу отца. Я понял, что ненавидел его лишь затем, чтобы иметь оправдание никчемности моей жизни.
За неделю до своей смерти господин Хорн зашел ко мне. Я решила, что он хочет лишь заплатить за комнату, и осталась сидеть.