— О чем это вы? — спросила я, решив, будто он намекает на какой-то секрет, о котором собирается рассказать.
Но он покачал головой:
— Сам не знаю. Однако стоит только начать искать…
Он удрученно развел руками.
— Если я могу чем-то помочь…
— Ах, не беспокойтесь. Рано или поздно все это кончается. — Он поднялся со стула. — Спокойной ночи, Гертруда. Я хотел попросить у вас прощения за то, что не сдержал слово и в свое время не нашел другой квартиры. А теперь уже и не стоит.
— Хотите уехать? Вернетесь в Лейпциг?
— Зачем? Нельзя же все время убегать.
На пороге он остановился, кивнул на стену.
— А как с Паулем? Трудно?
Я наклонилась над вязанием и не ответила. Не ему об этом спрашивать.
— Спокойной ночи, — повторил он и вышел.
Я слышала, как он прошел по коридору и отворил дверь своей комнаты. Тогда я встала и разобрала постель. Осторожно снимая эластичные чулки, я подумала, что в Лейпциге или где-то еще живет жена господина Хорна. Они не виделись четыре года, даже больше. И о Пауле я тоже подумала. Он обманывает и обкрадывает меня, но все же это мой сын. Значит, я не так одинока, как господин Хорн.
Перед тем как заснуть, я загадала увидеть во сне Черное море. Мне хотелось пройти во сне по солнечному берегу, по теплому мягкому песку. Днем я видела фотографию морского берега. Это был снимок из газеты, в которую я завернула своей покупательнице кусок желтого крошащегося хозяйственного мыла.
Глав четвертая
— А потом?
— Вы мучаете меня.
— Не я тебя мучаю. Ты сам мучаешь себя, сам.
— Чего же вам еще? Ведь вы знаете гораздо больше, чем я.
— Я ничего не знаю. Рассказывай.
— Зачем? Вы умерли. Все прошло. Спите спокойно.
— Смерть не примиряет. Особенно если память непримирима.
— Pie Jesu domine, dona eis requiem[2].
— Да-да. Но смерть не конец печалей. Покой не даруют. Помоги мне, мой мальчик, вспоминай.
— Да чем же я могу помочь?
— Продолжай рассказывать! Что было дальше?
Четвертого июля в середине дня Бахофен ворвался в мой кабинет. Едва постучав, он распахнул дверь, не дожидаясь разрешения войти. Бахофен размахивал какой-то бумажонкой, и по ликующему блеску светлых водянистых глаз я догадался, что его неусыпная бдительность увенчалась очередной грандиозной победой.
— Хорн! — выкрикнул он сочным голосом и шлепнул бумагой о стол.
Я взглянул на раскрасневшееся лицо, открытый рот, короткую шею. Он плохо выбрит, подумал я, секретарь горсовета Гульденберга вечно плохо выбрит — вот что мелькнуло у меня в голове, прежде чем я взял бумагу.
Это была краткая историческая справка об изгнании с исконных земель гермундуров, варнов и дюрингеров западными славянами. Мысли, которые высказывал в ней Хорн по поводу смены обитателей древних городищ в связи с найденными орудиями труда и домашней утварью, совпадали с тем, что он говорил в юбилейной речи четыре месяца назад.
Эта справка вполне соответствовала характеру автора — тут уж ни с кем не спутаешь мужественного и непреклонного Хорна, который вопреки ходу истории и велениям времени поднимал дрожащими от душевного волнения руками жалкое знамя бесплодного и изжившего себя гуманизма.
Я выронил листок и откинулся в кресле. Через открытое окно из кузницы доносился мерный и звонкий перестук молотков. Я закрыл глаза и подумал об отпуске. В октябре мы с Иреной решили поехать в Унструтские долины. Мы надеялись снять комнату в тамошней деревушке и посмотреть на сбор винограда. Я думал о лете, которое предстояло просидеть в этом кабинете, изо дня в день глядя на пыль, танцующую в лучах солнца. Бахофен вырвал меня из этих мыслей:
— Тебе ясно, какую цель преследует Хорн?
— Да, — сказал я и, прикрыв глаза, зевнул. — То есть не совсем, — поспешно поправился я. Выпрямившись в кресле, я вновь взял бумагу. — Насколько мне известно, западные славяне — это, например, сорбы. А вот кто такие гермундуры, черт бы их побрал?
Бахофен тяжело задышал. Мой вопрос привел его в замешательство. Я видел по его лицу, как он злился от бессилия и соображал, действительно ли я жду от него ответа.
— Мы можем поговорить серьезно? — произнес он наконец.
— Пожалуйста.
— Что ты собираешься предпринять?
Вопрос прозвучал резко, враждебно. Мое поведение лишило его уверенности в себе, поэтому он сорвался на этот неуместный тон. Когда я с удивлением взглянул на него, чтобы одернуть, он обрушил на меня целый поток слов и лозунгов.