Тщетно я искал всему этому объяснений. Единственным текстом к этим фотографиям было стихотворение о страстях и великом таинстве природы. Ни слова о даме и мужчине. Поймали ли его, осудили? Я не сомневался, что фотографии документальны и что с помощью фотоаппарата запечатлена история реального преступления. Особенно убедительными казались мне масштабы разгрома — сломанные стулья, осколки дорогой вазы на полу, а также гримасы на лице женщины, ее обнажающееся в отчаянном бегстве тело, ее немые, но для меня незабываемо пронзительные крики. Да и изысканно одетый господин, убийца, подтверждал мои подозрения, ибо ни на одной фотографии нельзя было разглядеть его лица. Он хотел остаться неузнанным.
Я даже предполагал, что мой отец тоже каким-то образом замешан в этой истории. Иначе я не мог объяснить себе наличие у него этих фотографий, тем более тщательно скрываемых. Конечно, я не считал отца тем самым сфотографированным господином, убийцей, возлюбленным кокотки. Моя фантазия имела свои пределы. Ведь невозможно себе представить, чтобы отец, с которым я каждое воскресенье гулял по парку и у которого даже опрокинутый за завтраком кофейник вызывал такое раздражение и отвращение, что он тотчас вставал из-за стола и уходил в кабинет, — чтобы отец оказался повинным в этом убийстве и разгроме. Я скорее подозревал, что он стал соучастником, сообщником убийцы, да и то невольно, в силу какого-то трагического стечения обстоятельств.
Зато в другой книге я отводил отцу главную роль. Это был роман в письмах — история одной любви. Я и тут верил, что речь идет о подлинных событиях. Неопровержимыми доказательствами служили для меня написанные (якобы от руки) страницы, вклеенные использованные билеты в театр (одно из писем повествовало о самом спектакле), выдранная из календаря страничка с запиской для некой Беллы (так звали молодую героиню, жившую в Швейцарии), фотографии влюбленной пары на фоне заснеженных гор или на белой деревянной лошадке каруселей, женский локон, прикрепленный канцелярской скрепкой (настоящие волосы, которые можно потрогать), и, наконец, счет за обед в ресторане с напечатанным названием и адресом большого женевского отеля; я ни минуты не сомневался в реальности Беллы и ее безымянного возлюбленного из Мюнхена. И я твердо верил, что этим прежним возлюбленным Беллы был мой отец. Откуда иначе попали к нему все эти письма и прочие улики?
Фотографии из книги не могли меня разубедить. Они были такими же ходульными, смешными и выцветшими, как и все остальные фотографии времен юности моих родителей, которых я не узнавал. Чужие, совсем незнакомые лица, меня уверяли, что они очень красивы, а мне так вовсе не казалось. Старомодные платья и прически делали всех людей как бы взаимозаменяемыми. Тот мир ушел от нас, умер. Так почему герой этой книги не мог оказаться тем же самым человеком, который запечатлен на фотографиях из материнской шкатулки, который и на них казался мне неузнаваемо чужим?
Кстати, мама порой напоминала отцу о каком-то его прежнем романе. При этом она ограничивалась добродушными, ироничными или ядовитыми и злыми намеками, то ли не желая, чтобы ее поняли мы, дети, то ли пытаясь сделать вид, что ей известно гораздо больше, чем подозревает муж. Все эти иносказания, намеки и умолчания подсказывали мне, что в прежней жизни моих родителей (в том времени, которое представлялось мне непостижимым, ибо оно было связано с необъяснимым фактом существования мира до моего присутствия в нем) происходили какие-то важные события.
Отец реагировал на уколы матери с постоянным неудовольствием и раздражением, иногда даже приказывал ей замолчать; сам же он ни разу и ни единым словом не обмолвился о женщине, на которую намекала мать, поэтому во мне все более росла уверенность, что любовная переписка между Беллой и незнакомцем запечатлела тот самый роман моего отца; этот-то роман и раскрывает его потайную, истинную натуру, подобно тому как ее раскрывают спрятанные в шкафу книги и фотографии, которые также казались мне документальными свидетельствами его молодости. Под маской всеми уважаемого человека, чью дисциплинированность и чувство долга учителя постоянно ставили мне в пример, под обличьем внушавшего мне страх отца семейства я открыл для себя авантюриста, который прежде вел буйную и распутную жизнь в компании преступников и кокоток. При этом преступников я представлял себе эдакими сорвиголовами в экзотических одеждах, похожими на дерзких героев приключенческих книжек об индейцах или разбойниках. Кокотка же мне казалась чуть ли не сказочным существом, похожим и на русалочку, и на неприступную, гордую цыганку с папиросой в длинном мундштуке — такие фотографии я видел среди старых театральных программок, которые коллекционировала мать. Я бы никогда не отдал этот высокий титул нашей фройляйн Меркер, немолодой, сильно накрашенной женщине из поселка, про которую в школе говорили, что она любит за деньги, и которую мать называла потаскушкой. И хотя я лишь смутно догадывался, что означает «любить за деньги», но фройляйн Меркер была такой обычной и вызывала у меня такую неприязнь, что с ней никак не вязалось звонкое словечко «кокотка».