Сам я пережил этот крах в Гульденберге и, несмотря на настойчивые просьбы жены, не переехал на хутор, где по-прежнему царила почти ничем не нарушаемая лесная тишина. Не хотелось упускать душераздирающего комизма тех дней, который нетрудно было предвидеть, а также многообразных ожидаемых и неожиданных превращений. Это было тягостно, страшно и прекрасно. Страницы моей Истории подлостей заполнялись как бы сами собой. В те дни у меня было острое чувство, будто я пишу огненными буквами, словно библейский пророк свои проклятия.
Теперь в муниципальных учреждениях появились новые люди, беспомощные, горластые, бестолковые. Пожалуй, их помыслы были вполне благородны, однако им с трудом удавалось освоиться с многочисленными закоулками, коридорами, этажами и черными ходами горсовета. До нелепости доверчивые, они то и дело спотыкались, но, даже падая, ничего не могли понять. Беспомощность, ошибки, бессмысленные обвинения разгоняли маховик подозрительности все быстрее. За первое послевоенное десятилетие в Гульденберге сменилось не менее шестнадцати бургомистров. С ними вместе взлетали и падали напуганные, беспомощные приспешники, которые затевали интриги и сами же становились жертвами интриг.
Я прожил жизнь в такие времена, когда большее честолюбие могло бы довести меня до большей подлости, в такие времена, когда и реальные обстоятельства, и оправдывающиеся ими подлецы давали мне богатый материал для моей Истории.
Сей Истории подлости уготован иной конец, нежели моим тощим научным трудам, которым суждено уйти со мной в могилу или сгореть в Кристининой печурке. Я пишу ее в трех экземплярах, которые после моей смерти будут переданы бургомистру Гульденберга, директору местного краеведческого музея и здешнему пастору.
Уверен, что бургомистр, кто бы тогда им ни был, тут же распорядится сжечь свой экземпляр.
Не знаю, хватит ли директору краеведческого музея куража или хотя бы чувства профессионального долга, чтобы взять мою Историю в свой архив. После того как Хорн покончил с собой и его заместитель дурак и невежда Альфред Бронгель, обеспечивший себе подобающее место в моей Истории подлостей, стал новым директором музея, боюсь, что и этому экземпляру рукописи суждено пойти на растопку камина в банкетном зале под ехидный смешок по моему адресу.
Что касается пастора, то тут я не могу предсказать исхода. Пастор также получит от меня один экземпляр рукописи без каких-либо комментариев. Если это будет все еще пастор Геслинг, то не знаю, захочет ли он сохранить, как-то использовать, а возможно, и распространить мою рукопись или же в свою очередь попросту ее уничтожит. Не знаю даже, прочтет ли он ее. Я предоставляю ему свободу выбора. Если же и пастор сожжет свой экземпляр, если эти листки развеются дымом, то надеюсь, что он хотя бы помянет мою грешную душу и помолится за нее своим святым.
До самого дня моей смерти я незлобиво и неторопливо буду продолжать писать Историю подлости, глядя вокруг ясным, неподкупным взглядом летописца, чтобы то, чего я не мог предотвратить, не было бы одобрено моим молчанием и чтобы я тем самым не оказался совиновен во всех наших мерзостях.
Тот же долг хрониста повелевает мне записать и собственные грехи, бесчестность, и я не уклонился от выполнения этого долга. Признаюсь, я исповедовался с самоиспепеляющим жаром и с почти извращенной дотошностью старался докопаться до самого дна своей гнусности. В Истории описано, как я спасовал перед своим подлым отцом, как охотно принимал подачки, прикрывая любовью к матери собственное малодушие, как бездарно растратил недолгие годы отпущенного мне века, как я из боязни за собственное благополучие потворствовал лицемерию жены и допустил, чтобы моего единственного ребенка, мою дочь, она воспитывала такой же двуличной, какой была сама.
Записал я и самое постыдное свое преступление. Трезво, не умаляя своей вины и не оправдываясь, я поведал о том, что сделал с чистой девушкой я, взрослый человек, который знал людскую подлость, презирал ее и боролся с нею. Из-за тебя, Кристина, нет мне прощения. Пресвятая Дева Мария, матерь божия, молись за меня, грешного, ныне и в час моей смерти.
— Зайдите ко мне, — сердито велел отец, — ты и Вольфганг.
Пройдя в кабинет, он захлопнул за собою дверь.
Брата искать не пришлось. Услышав отцовский голос, он сразу же появился рядом, едва отец исчез за дверью.
— Чего натворил? — шепотом накинулся он на меня.
— Ничего я не натворил, — ответил я. — И почему именно я?
— Ладно, пошли, — сказал брат, и я кивнул.
На лестнице мы в нерешительности остановились. Мы еще чего-то ждали, хотя надеяться было не на что. В ушах у меня шумела кровь от тягостного предчувствия предстоящего унижения. Через полуоткрытую кухонную дверь я увидел мать. Она с беспокойством глядела на нас. Ее всегда расстраивали приступы отцовского гнева, она старалась хранить в семье мир.