Я, окаменев, смотрел на нее. У меня леденела кровь от такой неприкрытой ненависти ко мне. Мне захотелось убить жену. Желание было столь сильным, что у меня свело руки. Я знал, она говорит правду. Мне не хватало смелости развестись, но я был не настолько подл, чтобы избавиться от жены другим, более коварным способом.
Слишком поздно, стучало в моей голове, все слишком поздно.
Кристина, беззвучно кричал я, Кристина! Я повторял про себя ее имя, словно заклинание, иначе бы я задохнулся. Не было мне прощения, безжалостно звучали в голове слова: слишком поздно, старый дурак, слишком поздно.
Он стоял передо мною, понуро опустив плечи. Его взгляд беспомощно блуждал по полкам.
— Может, еще что-нибудь? — спросила я.
— Дайте мне водки. Большую бутылку.
— Какую вы хотите водку?
— Ту же, что и в прошлом году.
— В прошлом году? Не помню. Пшеничную?
— Все равно. Давайте любую. Только из хороших.
Я поставила бутылку к прочим покупкам — кулькам, пакетам, вину — и начала считать.
— Ждете гостей? — поинтересовалась я.
— Да.
— Опять цыгане?
— Да-да, опять цыгане.
— Я не хотела обидеть вас, господин Голь. Просто решила…
— А вы меня и не обидели.
— С вас шестьдесят две марки сорок пфеннигов. Записать в долг?
— Нет, я заплачу сейчас.
— Одному вам все не унести. Я велю Паулю помочь вам. Сейчас от жары голова идет кругом. Так и до солнечного удара недалеко.
— Спасибо, я все донесу сам. Меня солнце не беспокоит.
— Дело не только в солнце. Духота и ночью не спадает. Мне вот молоко привозят, а оно уже скисло.
— Скверно.
— Да уж. В подвале все портится. Не припомню такого лета.
— До свидания.
— До свидания, господин Голь. Спасибо за покупки.
Он взял свой портфель и сумку. Я вышла из-за прилавка, чтобы открыть ему дверь. На улице он поставил портфель, чтобы освободить руку и, сняв шляпу, поблагодарить меня. Потом он втянул голову в плечи и зашагал вверх по Мельничной горе.
Господин Голь жил за фабричным поселком в одиноком домике у самого Готского сосняка. Он жил там со своей дочерью, уже взрослой женщиной, только больной, очень больной. Она была слабоумной, сидела дома, и отец ухаживал за ней.
У господина Голя не было в городе ни друзей, ни знакомых. Никто его не навещал, ни с кем он не общался. Он был художником и вот уже несколько лет работал в нашем краеведческом музее. Раньше он писал картины и продавал их богатым курортникам. Но у курортников, которые стали приезжать к нам после войны, у самих не было денег, поэтому господину Голю с дочерью приходилось жить на ту маленькую зарплату, что он получал от горсовета за работу в музее, да еще на пенсию за больную дочь и убитую нацистами жену.
Его единственным приятелем был цыганский вожак, каждый год останавливающийся со своим табором в нашем городе. Только этот цыган да его цыганки навещали господина Голя. Уж не знаю, как они понимали друг друга, ведь цыган почти не говорил по-немецки. Люди болтают — они, мол, только выпивают, а цыганки поют песни, чужие и громкие песни, похожие на долгий плач. Впрочем, меня это не касается. Господин Голь — мой покупатель, а то, что к нему домой ходят цыгане, это его личное дело. Я ведь и цыганам продаю, такова моя обязанность и мое право. А люди пусть болтают себе что угодно.
Вообще-то мне было непонятно, почему цыган ходит именно к господину Голю. Может, цыгане почитают сумасшедших святыми? Юля рассказывала, будто есть такие племена, которые поклоняются сумасшедшим, и пастор вроде ей говорил, что господь глаголет устами убогих. Может, и так, не знаю, но и злым сплетням про цыгана и трех его цыганок не верю.
Господин Голь всегда был довольно замкнутым. Еще при живой жене он ни с кем в городе знакомства не водил. Люди же им тоже особенно не интересовались — малюет себе, и пусть.
Его супругу я знала еще до того, как они поженились. Она два или три года была учительницей в нашем с Юлей классе, пока не вышла замуж за господина Голя и не родила дочку Марлену. Потом выяснилось, что ребенок не совсем нормальный и останется таким на всю жизнь, поэтому наша учительница бросила работу. С тех пор я редко видела фрау Гудрун Штефаньскую, точнее, теперь — фрау Голь. Иногда мы встречали ее в сосняке, когда ходили туда за черникой. Она везла детскую коляску и разговаривала с крупной девочкой, а та сидела не двигаясь и равнодушно смотрела на деревья. Когда мы здоровались, фрау Голь останавливалась, расспрашивала про школу, говорила что-нибудь приветливое. А вот дочка ее нас пугала, уж больно она была странная.