— В вашем любезном интересе к моим докладам и моей персоне есть что-то унизительное, — сказал Хорн. — Кто вам дал право на эдакое высокомерное сочувствие?
Я засмеялся, коснулся его руки и, вздрагивая от смеха, ответил:
— Вы заблуждаетесь, мой дорогой, мой славный господин Хорн. Это не сочувствие, а профессиональный интерес. Я лишь пытаюсь определить диагноз.
— Желаю приятного отпуска, доктор.
— Не надо расставаться в ссоре. Мы же взрослые люди.
— А я с вами и не ссорюсь. Вы мне скучны, доктор. Воображаете себя независимой личностью, свободной от провинциальных предрассудков и мещанской косности. Но на вас уже лежит неизгладимый отпечаток этого захолустья, на вашем лице — тень его кружевных оконных занавесок, от вас несет нафталином. И избавьте меня от своей участливости. Это неделикатно и бестактно. Прощайте, доктор Шподек.
Он повернулся и пошел прочь. Я шагнул за ним.
— Секунду, господин Хорн. Откуда эта ненависть, эта внезапная и непонятная мне злость?
— Да отстаньте же от меня, наконец. Я хочу побыть один.
Остановившись, я смотрел ему вслед, пока тьма не поглотила его. Я пытался понять, чем вызвана вспышка его гнева, и поймал себя на том, что мысленно уже записываю его слова в «историю болезни», которую пора завести на него.
— До чего же прекрасно не видеть вас, идиотов, целых три месяца, — громко сказал я безлюдной, освещенной двумя тусклыми фонарями улице; у меня было такое чувство, будто черные дома услышали меня и отозвались бесконечным эхом. Я вспомнил Ирену, ее зеленые глаза, в которых увидел или хотел бы увидеть трепет нежности. Я вспомнил Кристину, смерть матери и снова подумал о чудаке Хорне, директоре нашего музея.
— Уверен, что в сентябре он извинится передо мной, — сказал я себе, — вероятно, он уже сейчас сожалеет о своей грубости.
Я ошибался. Два месяца спустя, в конце августа, Хорн покончил с собой.
Глава седьмая
— А дальше?
— Все так темно. Все расплывается перед глазами. Вы тоже исчезли. Умерли и исчезли.
— Это неправда.
— Но это же факт.
— А кто с тобой говорит? Разве я ничто?
— Не знаю. Ничего не понимаю.
— Какой ты скучный.
— А вы? До чего вы мне надоели. Мне надоели мертвецы. Правды они, видите ли, хотят. Вы мало что уразумели. Вы несправедливы к живым. Все и так тяжело, а вам бы только жаловаться.
— Возможно, ты прав, мой мальчик. Возможно. Но я мертв. Не забывай этого.
— Даже смерть не весомее правды.
— Я умер.
— Смерть не доказательство.
— Ах, что ты понимаешь! Ладно, хватит об этом. Вспоминай!
— Все так противоречиво. Расплывчато и непонятно. Все как в тумане.
— Рассказывай! Что было дальше?
Старый господин Голь был в башенной комнате один. Он расписывал стену. Сильно наклонившись, он стоял на табуретке в своем белом халате, левой рукой он опирался о стену и осторожно накладывал краску на тонкий карандашный рисунок, который предварительно был нанесен на белую штукатурку. Он рисовал орешину. В зубах он держал вторую кисть, на мольберте стояли баночки с краской.
Господин Голь не слышал, как я подошел, во всяком случае, ко мне он не повернулся.
— Я ищу господина Хорна, — сказал я.
— Добрый день, — проговорил он безразлично.
— Добрый день. Не знаете, где господин Хорн?
Господин Голь молча продолжал работать. Я заметил, что дело с макетом лисьей норы пока не продвинулось. Палочки для каркаса валялись между воткнутых прутиков вереска; ходы лисьей норы были только намечены на диораме, детские лопатки, которыми мы с господином Хорном работали, торчали в песке. Уже четыре дня, как остановилась работа над диорамой местного верещатника.
Господин Голь, все еще опираясь о стену рукой с зажатой в ней скомканной тряпкой, повернул ко мне голову:
— Ты где пропадал?
— Не мог прийти, — ответил я и добавил: — Был под домашним арестом. Вот сбежал на полчасика.
Господин Голь медленно кивнул, потом осторожно слез с табуретки. Он глянул на меня, подняв брови, но ничего не сказал. Подойдя к скамье, на которой стояли банки с красками, он принялся мыть кисти в старой консервной жестянке.
Я снова спросил, где господин Хорн. Господин Голь вытер тряпкой промытую кисть, бережно потрогал волоски кончиками большого и указательного пальцев и сунул кисть в глиняный кувшин на подоконнике.