— Боюсь, ты что-то путаешь, дорогой, — сказала Сильвия и высвободила руку. Она собралась уйти, но он загородил собою дверь.
— Нет, Сильвия, я не мог ничего перепутать. За последние два года меня, видишь ли, редко приглашали на вечеринки. А ты их еще устраиваешь? Я бы с удовольствием посмотрел на девушек в неглиже. Когда столько думаешь об этом, сколько думал я, то хочется сравнить собственные представления с реальностью. Тут во мне говорит ученый, Сильвия.
— Очень жаль, Петер. Но я действительно не знаю, о чем речь. Тебе стоит обратиться к студенточкам. Может, они устроят ради тебя что-нибудь в этом роде. А теперь извини, семинар уже начался.
Она отодвинула его в сторону, вошла в аудиторию и решительно затворила за собою дверь. Даллов остался перед закрытой дверью. Ему было слышно, как она, пожалуй, чересчур громким голосом выкликает фамилии и задает вопросы. Этот громкий и самоуверенный голос был ему неприятен. А назидательная интонация Сильвии напомнила ему себя самого на собственных семинарах. И эдакая усталая снисходительность, с которой он выслушивал студентов, то одобрительно кивая, то закатывая глаза, чтобы всем было видно, как он страдает от того, что вынужден терпеть подобный бред. А вопросы студентов, повторяющиеся из года в год, вечно одни и те же, наивные, забавные вопросы о мировых проблемах; что ни фраза — целое мировоззрение, истовая вера, проявление еще не поруганных надежд, которые ждет убийственное, всеразрушительное осквернение. Ответы же, чтобы они возымели действие, обязательно должны быть исполнены блеска. Опираться в них на личный опыт бессмысленно, тогда они приводят в замешательство, кажутся пессимистичными, циничными. Поэтому он не давал волю сарказму, вместо этого согласно кивал, а порою глаза у него сияли, как у студентов. Уголки рта начинали даже болеть от неизменной улыбки. Сколько самодисциплины, сколько снисходительности требовалось из года в год перед лицом подобной глупости. И сколько высокомерия. Даллов оцепенело прислушивался у двери. Потом он пошел к Рёсслеру.
В приемной сидела Барбара Шлейдер, секретарша. Когда Даллов вошел в кабинет, она вскочила, шагнула ему навстречу, обхватила его голову обеими руками.
— Как славно, что ты опять здесь, — проговорила она и нагнула к себе его голову, чтобы поцеловать в лоб.
Даллов был тронут и смущен, он уткнулся лбом ей в грудь.
— Пожалуй, ты единственный человек, который действительно рад тому, что я вернулся, — сказал он.
— Да, остальные не слишком рады, — проговорила она и бросила взгляд на боковую дверь.
Она вернулась на свое место, взяла со стола сигареты и предложила ему.
— Что новенького? — спросил Даллов. — Что вы тут без меня поделывали?
— Ничего, — ответила она, — ничего особенного. Разве что я немножко похорошела, вот и все.
— Я это сразу же заметил, как только вошел. Теперь вот думаю, не жениться ли на тебе.
— Извини, но ты ведь знаешь, я предпочитаю владельцев больших яхт. Это способствует хорошему цвету лица.
— Заметно.
Барбара улыбалась, и Даллову подумалось: может, ему и впрямь нужна именно эта женщина? Она на два-три года старше его, но по ней этого никогда не скажешь. Он всегда ценил ухоженных женщин, потому что реже встречал среди них излишнюю прямолинейность и навязчивость. Если уж жениться, заключил он, то надо действительно брать в жены Барбару.
— Когда говорят о больших яхтах, то имеют в виду пожилых мужчин. Боюсь, кое-чего тебе будет не хватать, а?
— На отдыхе я больше всего ценю покой.
— Тогда из нас никогда не выйдет хорошей пары, моя красавица. Стоит представить себе, как ты нежишься на солнышке, а твои мужчины запросто оставляют тебя в покое… Слушай, значит, они совсем уже старики.
— Тебе в последнее время было очень одиноко?
— Да. Представь себе, даже в медпункте работали одни мужчины.
Присев к ней на стол, Даллов принялся вертеть в руке карандаш. Оба не заметили, как боковая дверь открылась и на пороге появился Рёсслер. Поздоровавшись с Далловом, он пригласил его в свой кабинет.
— Хочешь кофе? — спросил он и, поскольку Даллов утвердительно кивнул, попросил секретаршу принести две чашки. Потом закрыл дверь. Даллов, не дожидаясь приглашения, уселся в кресло.
А тут действительно ничего, в сущности, не изменилось, подумал он, разглядывая кабинет: старые, разбухшие оконные рамы, короткие гардины из дешевого материала, который всегда кажется пыльным, стеклянный шкаф со стопками красных брошюр, оба фотопортрета над дверью, письменный стол Рёсслера, находящийся, как всегда, в безупречном порядке — точно посередине темно-коричневой столешницы, зеленая подложка с письменным прибором. Прежний стол Даллова тоже еще стоял в кабинете, только теперь на нем складывали книги и папки.