Он переложил сетку с продуктами в другую руку, подул на покрасневшие пальцы. Постукивая ногой об ногу, он смотрел на смущенно молчащего Даллова.
— Ну, мне пора, — сказал он наконец. — Дорис ждет. Так заходи. Сам знаешь, мы всегда тебе рады. Мы теперь почти каждый вечер дома. Из-за детей.
Они распрощались. Штеммлеру оставалось до дома всего лишь несколько шагов, но он дважды оборачивался и махал рукой Даллову, который стоял у двери.
В этот вечер Даллов впервые затосковал и ощутил тревожную пустоту одиночества. Он слонялся по квартире, снова перерыл ящики письменного стола, хотя там уже почти ничего не осталось. Поймал себя на том, что, усевшись на кухонный стул и постукивая в стенку, ждал ответного стука. В тюрьме он никогда не чувствовал себя одиноким. Там бывали странные и возбуждавшие любопытство сокамерники, он знакомился с людьми, с которыми жизнь его никогда прежде не сводила, а взгляды этих людей, их поведение не переставали удивлять его до самого конца. Они оставались ему чужими, иногда загадочными; некоторых он сторонился из опаски, другие вызывали у него отвращение, отталкивали, но были и такие, с которыми он подолгу разговаривал или просто слушал. А еще были короткие, но регулярные контакты с работниками тюрьмы. Он всех их презирал, ненавидел и не собирался делать меж ними каких-либо различий. Спорить с ними он вскоре перестал, из-за полной бессмысленности и практической бесполезности любых препирательств. Но и молчаливое презрение прибавляло ему сил, даже надежд, а пусть смешная и ничего не значащая солидарность с сокамерниками, обусловленная к тому же лишь общностью положения и не выдерживающая даже банальных, мелких конфликтов, все же успокаивала его и давала хоть какую-то защиту.
Посмотрев на покрасневшие костяшки пальцев, он с трудом подавил в себе безумное желание забарабанить в стену кухни. Его удивило, насколько негодным, не подготовленным для свободы он оказался. Он и не предполагал, что к ней нужно себя готовить, ибо был убежден, что, выйдя из тюрьмы, просто заживет так, как жил до сих пор, вернется к своим прежним привычкам, вверит себя спокойному и скучному течению будней. И вдруг выяснилось: к прежним годам, к прежней жизни нет возврата, больше того — всякая связь с ними как бы оборвалась. Правда, он внушал себе, что зато у него появился шанс начать все сначала, то есть редкая возможность действительно сделать это, стоит только захотеть. Однако на самом деле его охватило необъяснимое беспокойство, которое томило его, лишало уверенности в себе; он едва сдерживал желание сесть за пианино и сыграть одну из немногих сонат, которые знал наизусть.
К полуночи он, сам того не желая и даже не особенно соображая, что делает, выпил целую бутылку водки, после чего свалился в постель, и единственной ясной мыслью, оставшейся от его бессвязных раздумий и разговоров с самим собой, было твердое намерение с утра основательно убраться в квартире.
Проснулся он поздно и с жестокой головной болью, которую не разогнал даже холодный душ. До самого вечера убирался, поражаясь тому, сколько же грязи и пыли накопилось на полу и на мебели. Работа его утомляла, так как делал он ее без охоты и жалел потраченного времени. Он до того устал, что вечером не чувствовал даже голода и потому сел к телевизору лишь с чашкой кофе. Он глядел на дикторшу, потом на сменяющееся изображение, но ничего толком не видел. Задремав, он затем очнулся, выключил телевизор и лег спать. Часа в два ночи проснулся оттого, что ему показалось, будто зазвонил телефон. Не поднимаясь с кровати, он прислушался, однако телефон молчал. Он еще долго лежал без сна, думал о себе и заснул только после того, как завел будильник.
В восемь часов утра он уже был на скоростной автостраде. Ехал не особенно быстро, на обгон шел осмотрительно. Он побаивался, что из-за длительного простоя машина не выдержит долгого пути, однако мотор работал ровно, никаких побочных шумов не слышалось. Все это обрадовало Даллова, он всю дорогу приговаривал своей машине ласковые слова, ободрял ее или просил быть поосторожнее. Он понимал, что ведет себя смешно, и, должно быть, проносившиеся мимо водители, если они успевали взглянуть на Даллова, думали, что он спятил или, во всяком случае, перевозбужден. Даллов же, заметив удивленный взгляд, приветственно поднимал руку и выкрикивал что-нибудь, чего они, конечно, не могли разобрать.
В полдень он добрался до деревушки, где жили его родители, до той самой деревушки, в которой прошло его детство; отсюда он до четырнадцати лет никуда не выезжал, если не считать прогулок на хлипком подростковом велосипеде. Вспоминал он деревню редко, тем не менее она часто снилась ему, точнее, присутствовала во многих его снах, подобно кулисам, поэтому все, что происходило во сне, и все, что оставалось наутро от расплывчатых, едва запомнившихся фантазий, от ночных видений, имеющих свою ирреальную реальность, было, пусть неосознанным и совершенно непонятным образом, связано с деревней.