Здесь все начиналось, здесь зарождались смутные и неизъяснимые желания, которые затем под влиянием книг из местной библиотеки превращались в мечты, снова и снова уносившие его из этого захолустья в прошлое, в счастливые и щедрые миры, а потом и действительно увели его за собою из деревни в иную жизнь.
Теперь, возвращаясь впервые после выхода из тюрьмы в родную деревню, он вдруг догадался, что до сих пор потери и обретения в его жизни уравновешивались и, вероятно, эта нулевая отметка на весах так и останется до конца его дней.
Дом родителей стоял посреди деревни, напротив развилки двух дорог, превратившей в небольшой островок бывшую школу и крошечный пришкольный сад, который за неимением деревенской площади использовался по праздничным дням как место торжественных собраний.
Даллов остановил машину у ворот. Он поглядел на каменную лесенку, на цементированную площадочку с двумя чугунными скамейками по бокам, на двустворчатую парадную дверь. К этой двери он не пошел. Со времени постройки дома ее открывали не многим более двух десятков раз, чаще всего по случаю свадьбы или похорон, когда собиралось много гостей. Даже в дни рождения она оставалась закрытой, деревенские друзья по привычке шли в дом через двор.
Войдя во двор, Даллов окинул взглядом сарай и хлев; никаких особенных перемен он поначалу не обнаружил. Но потом заметил, что крышу давно пора чинить, а то и перекрывать, увидел вывалившуюся дверцу хлева, кучу пришедшей в негодность утвари в углу двора и, неприятно задетый этой картиной, попытался подсчитать, сколько же теперь лет отцу. Он прошел по маленькой веранде, которая вела со двора в заднюю часть дома. На кухне он застал мать, обнял ее, поздоровался. Поглаживая его руки, она тут же засыпала сына вопросами, даже толком не слушая ответы. Затем она позвала отца и усадила обоих на веранде. Принесла пива, водки, сигарет и тут же бросилась на кухню что-нибудь сготовить. Она то и дело заглядывала на веранду, спрашивала о чем-либо, но сразу же исчезала, не дожидаясь ответа.
Даллов молча сидел рядом с отцом на угловой скамейке веранды. Они чокнулись маленькими рюмками, украдкой посмотрели друг на друга. Даллову показалось, что отец довольно-таки постарел за два последних года. Он заметил, как тот, входя, приволакивал правую ногу, но явно хотел это скрыть, поэтому Даллов удержался от вопросов, ожидая, что отец сам заговорит об этом.
— Я не навещал тебя, — заговорил наконец отец, — потому что…
Он запнулся, тогда сын кивнул и сказал:
— Понятно, отец, так оно и лучше. А кроме того, я знал, что тебя не пускают дела по хозяйству.
Старик, прищурившись, оглядел свой двор. Он медленно качнул головой и возразил:
— Нет, Петер, хозяйство тут ни при чем. Я не навещал тебя, потому что не мог.
Даллов увидел, как отцовские руки задрожали, ему захотелось положить на них свою ладонь, чтобы унять дрожь. Но вместо этого он отвернулся и тоже посмотрел в окно, где и на этот раз увидел, что сарай и хлев совсем обветшали. Он понял: у отца совсем не осталось сил заниматься хозяйством.
— Ну и хорошо, — сказал он, — неподходящее там место, чтобы ездить в гости.
Но старик опять недовольно качнул головой.
— Нет, — упрямо сказал он, — не в этом дело. Я не приезжал потому, что не могу навещать сына в тюрьме.
Даллов взглянул на отца и с невольной резкостью возразил:
— Я не сделал ничего такого, чего должен стыдиться. Это не было даже глупостью.
— Но тюрьма есть тюрьма, — непримиримо стоял на своем отец.
Даллову не хотелось вновь оправдываться лишь затем, чтобы снова быть осужденным.
— Ах, отец! — вздохнул он. — Тюрьма — это лишь один из способов убить время.
— Я считаю иначе, — сказал старик, — и думаю, в деревне, где ты вырос, люди относятся к этому по-другому, чем ты.
— Конечно. Здесь ко многому относятся по-другому. С этим мне придется примириться.
Замычала корова, ей отозвались две коровы по соседству.
— Не так ты живешь, как я тебя воспитывал, — сказал отец, он допил пиво и со стуком поставил стакан на стол.
— Я сел на два года в тюрьму отнюдь не по собственному желанию. Вся моя вина, по крайней мере насколько я понял, состояла лишь в том, что я немножко поиграл на пианино. А уж тут на вас с матерью лежит даже большая ответственность, чем на мне: ведь это вы целых четыре года каждую неделю посылали меня в город и платили учителю музыки, это вы поставили у нас дома пианино. И уж не я виноват, что в итоге всех ваших стараний меня посадили в тюрьму. Сам знаешь, уроки музыки давались мне с трудом. А если бы я знал, чем это кончится, то, поверь, сопротивлялся бы вашим уговорам куда упрямей и, наверное, с большим успехом.