Отец смотрел на него пустыми, непонимающими глазами. Он еще не успел толком додумать до конца свой вопрос, как сын уже ответил на него:
— Да, отец, правда нелепа. И чем нелепей объяснение, тем оно достовернее.
— Ты забыл, что отдал матери копию приговора. Я много раз перечитывал его. Об игре на пианино там нет ни слова.
— Значит, правда действительно настолько нелепа, что даже судья постеснялся сказать ее.
Отец и сын смотрели в лицо друг другу так, будто, отведи один из них глаза или хотя бы моргни, это и решило бы его правоту или неправоту; вдруг Даллов понял, что его приезд не утешит отца, который переживал тюремное заключение сына как свой позор; тут ничем не поможешь, бесполезно возмущаться, чтобы дать выход собственному чувству справедливости и защитить свою честь. Даллов понял, что придется изменить своему зароку и рассказать отцу все банальные подробности того происшествия. Может, тогда отец скорее обретет душевный покой.
Он взял рюмку, глотнул водки, словно так будет легче переломить себя, и принялся рассказывать о том злополучном вторнике, когда часа в два к нему в кабинет, где он сидел вместе с Рёсслером, постучали, а затем вошли трое студентов, одного из которых он знал по своему семинару, а двух других — по их выступлениям в студенческом сатирическом кабаре, поэтому он приветливо поздоровался с ними, не подозревая, кто они такие для него на самом деле — горевестники, три черных ворона, которые, правда, явились не по очереди, а слетелись вместе прокаркать ему свое мрачное пророчество. В общем, студенты попросили его спасти премьеру, назначенную на следующий вечер. Их пианиста положили накануне в университетскую клинику с язвой желудка, поэтому для премьеры им позарез нужен аккомпаниатор, который одобрял бы их сценическую работу и согласился бы разучить программу за оставшееся время, исчислявшееся уже часами.
— Эти студенты были ужасными дилетантами, — сказал Даллов, — не случайно они искали своего поля ягоду. Оттого и обратились именно ко мне.
Он ответил студентам, что такая просьба похожа на приглашение прыгнуть в пропасть с завязанными глазами. Словом, отказался. Однако положение у них было безвыходным, поэтому они не сдавались. Они вновь и вновь объясняли ему ситуацию, просили, умоляли, обещали, что займут его только на два вечера, так как третье представление будет через неделю и до тех пор либо выйдет из больницы их собственный пианист, который и составил композицию для музыкального сопровождения, либо они найдут кого-нибудь другого. Кроме того, они уверяли, что программа принята университетским парткомом, так что не стоит опасаться запрещения программы или каких-либо неприятностей, если нерешительность Даллова объясняется этими опасениями. Тут он лишь рассмеялся и сказал, что если он за что-нибудь и опасается, так это за свой живот, ибо у него всегда спазмы желудка от дозволенных шуток.
В конце концов он взял-таки ноты и обещал заглянуть в них. Часа два он порепетировал дома, дело оказалось не особенно сложным, так как речь шла преимущественно о старых песенках или популярных шлягерах, текст которых был с большим или меньшим остроумием несколько переиначен, а в семь часов вечера ему, как это и было условлено, позвонили студенты. Он согласился прийти на репетицию. В качестве вознаграждения за участие в представлении он потребовал лишь темные очки, причем — желательно — побольше. Он, дескать, боится не того, что его узнают студенты или коллеги, а того, что зрителей может смутить краска на его лице.
Первая, и последняя, репетиция студенческого кабаре была, по выражению Даллова, «апофеозом дилетантства». Каждый из исполнителей, пропев свою песенку, многословно извинялся, а мрачный Даллов молча выслушивал оправдания. Договорились, что он будет играть погромче, чтобы студенты чувствовали себя уверенней.
— Жаль, что на премьере я не барабанил по клавишам изо всех сил, — сказал Даллов отцу, — тогда, может, никто бы не разобрал слов.
Программа была принята теплыми аплодисментами. Но, пожалуй, самое большое удовольствие получили сами студенты-исполнители, особенно после выступления, когда часа четыре кряду обмывали премьеру, вспоминая все оговорки и накладки.