Спать Даллову довелось той ночью недолго, около восьми часов утра его подняли звонком в дверь двое в форме, они предъявили ему ордер на арест и забрали Даллова в следственную тюрьму.
— Первые два дня, отец, я сидел в камере и все ломал себе голову: за что? Я был уверен, что произошла ошибка, — взволнованно сказал Даллов.
Из камеры, где он просидел одиннадцать недель, были видны тюремный двор, каменная стена и задние окна его факультета, размещавшегося на третьем этаже здания, которое вскоре после войны было арендовано университетом у окружного суда. Он часто глядел на окно своего кабинета; в других окнах появлялись фигуры коллег и студентов, но расстояние было довольно большим, поэтому он каждый раз сомневался, не мерещатся ли они. А кроме того, он никогда не видел институтских окон со стороны следственной тюрьмы, поэтому вообще не был уверен, что это те самые окна.
В обвинении говорилось о дискредитации руководителей государства. Смысл обвинения ему разъяснил назначенный судом защитник. От него же Даллов получил и текст песенки, на котором основывалось обвинение и который сам Даллов впервые прочитал только в камере, так как на репетиции и на премьере ему было попросту не до того. Это оказались слова танго двадцатых годов, кое-что в них было переиначено (причем, по мнению Даллова, без особенного остроумия и тем более соли) с намеком на нынешнего престарелого государственного лидера.
— Скверный текст, — сказал Даллов, прочитав его.
Защитник кивнул и обрадованно проговорил:
— Вот и повторите это на суде.
— Не смешно, — продолжал Даллов. — Не остроумно и беззубо.
Господин Кивер, защитник, недоуменно взглянул на него. Потом он снова кивнул и удрученно сказал:
— Полагаю, будет лучше, если вы не станете излагать судье вашу оценку этого текста. Давайте ограничимся тем, что на все вопросы в ходе процесса вы будете отвечать только «да» или «нет».
Даллов согласился. Однако его удивило то, что это была единственная фраза, которой защитник объяснил ему тактику поведения на суде. Когда же через восемь минут своего единственного визита в камеру следственной тюрьмы защитник собрался уходить, обеспокоенный Даллов поинтересовался — неужели это все?
Кивер, полный мужчина пятидесяти лет, уже стоя с пальто, перекинутым через левую руку, на пороге открытой двери, вновь повернулся к Даллову, привычным жестом широко развел руки, отчего черный портфель в правой руке взлетел высоко вверх, и сказал:
— Если у вас есть вопросы, пожалуйста — задавайте. Мое время принадлежит вам, располагайте мной. Только не забудьте, что я защищаю всю вашу группу, а кроме того, меня ждут и другие подзащитные.
Даллов смутился. У него, собственно, не было конкретных вопросов к адвокату, поэтому он принялся оправдываться.
— Извините, но мне, так сказать, не хватает опыта. Я ведь первый раз в тюрьме.
Кивер понимающе склонил голову.
— Не волнуйтесь, — сказал он и благодарно кивнул полицейскому, подошедшему, чтобы закрыть камеру. — Ваши дела не так уж и плохи.
Даллов посмотрел на отца и повторил:
— «Ваши дела не так уж и плохи». Это его слова. Боже мой, отец, какой же мне должен был грозить срок, чтобы дела показались ему плохими?
Суд состоялся через три недели. Даллов отрицал свою виновность, ссылаясь на то, что лишь в тюрьме прочитал текст песенки, из-за которой его арестовали. Судья не верил, так как Даллов репетировал ее со студентами накануне премьеры.
Даллов повторил уже сказанное в камере защитнику:
— Ноты я получил за сутки до выступления. Два часа я репетировал один. А в оставшееся время и даже во время премьеры я пытался хоть как-то донести до слуха студентов музыкальный феномен, который именуется ритмом. Мне было просто не до текста. По-моему, легче объяснить теорию цвета слепым.
Судья отреагировал на эту реплику точно так же, как три недели назад защитник в камере Даллова:
— Уж лучше бы вы этим и занялись.
Поскольку никто из студентов не признавал себя автором текста и все в один голос заверяли, что текст песни и его коррективы делались совместно на общих репетициях, приговор для всех обвиняемых оказался одинаков: двадцать один месяц тюрьмы с зачетом срока пребывания в следственной тюрьме. Даллову, как и остальным осужденным, дали последнее слово, однако он, обращаясь к судье, заметил только:
— Одно меня удивляет: почему вы не приговорили меня к двадцати одному году тюрьмы. В конце концов, для вас вся разница состоит лишь в одном слове.